Дада

Гипнолог

«С этим уже все понятно. Сначала кажется, что это такое что-то, запредельное, важное. Потом у тебя первый раз просят деньги на аборт. Или бросают. Потом какой-нибудь доктор папилломы выжигает. Пару раз поссышь с кровью, посветишь мошонкой перед усатым евреем. И все это уже становится не так интересно. Вообще весь этот секс это, по сути, такая раздутая тема». Рыжеволосый мужчина с неприлично большим носом и своей вечно перекошенной на бок улыбкой, с довольным видом объяснялся в баре. Ему эта мысль тогда так понравилась. Обсуждали любовь, и рядом были ребята помоложе, перед ними было особенно приятно так говорить. «Секс, по сути, такая нелепая штука: два человека пыхтят, чтобы получить удовольствие, а потом пытаются вместе жить, чтобы регулярно это повторять. А само действо, в общем-то, нелепое». Он махнул хвостом креветки и улыбаясь следил за реакцией собеседника. То был не близкий ему человек, просто знакомый из компании, который в ответ только повесил брови на лоб и едва заметно кивал, соглашался, но, возможно, не искренне. А этому уже не молодому мужчине так понравилась его собственная мысль, что он даже поделился ею со своей супругой. Правда, в более мягком исполнении. Двадцать пять лет он каждое утро застегивал ей блузку. Кроме двух перерывов, когда она вынашивала их детей. Блузки с годами дорожали, а кожа на ее спине старела. Она в эти моменты старательно проталкивала пуговки на манжетах в тугие петли.

Когда он с ее помощью стал управляющим крупнейшего рекламного агентства, в его глазах заблестели витрины, в руках зашипело шампанское и вода убаюкивающе билась о бортики судов. Когда они стали жить вместе, у него прошла клаустрофобия и каюты круизных лайнеров его не пугали. Они даже купили себе небольшую яхту, довольно скромную по меркам ее семьи. Впрочем, она почти всегда стояла и только требовала содержания.

Хозяек и нянечек она всегда выбирала сама, не слишком привлекательных, желательно постарше. Но непременно русских. Это была ее прихоть. Когда он отказывал ей в деньгах, она говорила: «Леня, куда ты их откладываешь? На золотые гробы?» Ему нравилась ее тяга к растратам, эта тяга не ослабевала с годами, не старела вместе с ней. И отчасти благодаря этому он все еще находил ее привлекательной. Особенно ему нравилось, когда она заколкой собирала волосы в шишечку на макушке. Ее голая шея была сигналом. Стоп-слово было «Брянск-север», и до него непременно надо было доводить. Она отметила про себя, что не произносила его очень давно. На их свадьбе он играл на аккордеоне. В репертуаре шансон капиталистической франции – выучился в институте, чтобы красоваться перед девочками. Одна клюнула. Этим утром аспирин шипел в ее стакане. Пуговица наконец-то проскользнула в непослушную петельку. Она отпила и попросила застегнуть блузку. И когда он принялся перебирать пуговицы у нее за спиной, она спросила: «У тебя сегодня встречи?»

Чтобы убедительно соврать своей жене, надо задействовать не только голос, но и мимику, даже если она вас не видит. Леонид Андреевич давно это заметил. А как об этом сказать по правде? Бывают необратимые вещи. Бывает, смотришь в чистое длинное окно от пола до потолка, когда ты на высоте метров тридцать хотя бы, и вокруг ничего не мешает обзору, – и всё. Этот пустой звенящий простор становится невыносимым. От васильковой глубины неба уходит земля, путается ум. И хочется закрыться от окон тяжелыми шторами. И тогда придется сидеть в кабинете днем в темноте при свете ламп. Секретарша тогда очень удивилась и даже забеспокоилась, стала суетливо открывать шторы, извиняться, что запамятовала открыть их с утра, но он остановил ее. «Оставьте, оставьте. Что-то голова сегодня болит», – пробурчал он под нос, коснувшись нахмуренного лба кончиками пальцев. И, оставшись один в полумраке кабинета, при одной настольной лампе с ужасом задумался. Кажется это началось, когда они ездили на родительский день на кладбище. Тропа от трассы шла через огромное густое поле, сильный ветер раскидывал по траве тяжелые волны. Он тогда не подал виду, но внутри бушевала паника. Он держал ее невидимыми руками, как тяжелый черный шар у себя под ребрами, а вокруг выла пустота. Хотелось бежать, но он изо всех сил держал этот шар и незаметно пронес его через всё поле, туда и обратно. На кладбище лица с гравировок будто потешались над ним, болезным: победить клаустрофобию, чтобы потом заболеть агорафобией, – какая ирония! Выходит, мучениям нет конца. Как и всем этим психологам c их болтовней, которая помогает не лучше валидола или крепкой попойки в приятной компании. А недавно он как нельзя кстати на одной такой шумихе услышал, что уже многие его друзья ходили к одному человеку. Никто толком не объяснял, что именно он делает, говорили только, что очень помогает. А потом громко хохотали. Было любопытно, и как раз был повод сходить. Гипнотизер работал на Воздвиженке, в бизнес-центре класса А.

«Гипнолог», – поправил он Леонида Андреевича, когда тот раздевался в кабинете и, как будто оправдываясь, рассказывал, что пришел по совету друзей. За спиной доктора маячила большая тень, сломанная контуром потолка. «Гипнотизер это газетный шарлатан. А мы занимаемся гипнотерапией», – добавил он с важным видом.

Долговязый мужчина встал из-за стола, придерживая болтающийся пиджак одной рукой. У него была плоская лысина, острый нос, закрученные уши и добродушная улыбка. Один его глаз был немного прищурен, как будто спал. Они потянули друг к другу руки, Леонид Андреевич даже не успел осмотреться. Только сказал: «Здравствуйте», – но внезапно рукопожатия не произошло. Вместо этого гипнолог взял его кисть мягко, как игрушку, большой палец едва надавил в центр ладони и плавно поднял ее вверх. Леонид Андреевич не сопротивлялся, он оцепенел от неожиданности и просто смотрел, что произойдет дальше. Секунда, две, и легкие касания уже парализовали его, казалось, эти касания нашептывают ему чарующую колыбельную.

«Сейчас внимание. Смотри на свою ладонь, – рука развернулась ладонью вверх и лежала в воздухе перед ним как бледное блюдце, – посмотри на линии на ней. Обрати внимание на цвета. На неровности. На игру света на неровностях. И обрати внимание какие чувства появляются в твоей руке», – голос доктора вдруг провалился в тембре, как будто сообщал теперь что-то очень интимное, даже тайное. И от этой тайны теперь уже нельзя было отказаться. Им незаметно овладело такое сладкое оцепенение, что прервать его было бы преступлением. «Теперь можно прислушиваться к твоим ощущениям с закрытыми глазами. Закрой глаза, прислушайся к ощущениям в руке. Хорошо. Сейчас я отпускаю руку, но рука застыла. Ты пытаешься пошевелить пальцами, но пальцы не шевелятся. Рука застыла, и ты чувствуешь в ней жар, жгучий жар, теперь напряжение. Все напряжение со всего тела, собирается в руке. Рука твердая, как сталь, все напряжение в руке, рука неподвижна. А сейчас я прикоснусь к твоему затылку и все напряжение уйдет туда. Почувствуй, как эта энергия притягивает твой затылок к моей руке, затылок тянет назад, сейчас я посажу тебя. Напряжение из руки постепенно уходит, и по мере того, как напряжение уходит, рука твоя плавно опускается. Плавно опускается. Шея расслаблена, твоя голова в моих руках как мячик. Я полностью контролирую твою шею, – Леонид Андреевич ощутил цепкие пальцы врача горячими точками на своей шее». И он уже шептал: «Рука опускается, напряжение постепенно уходит. Рука все ближе и ближе. И постепенно она коснется бедра. Когда рука полностью опустится, ты погрузишься в сон. Рука опускается. Спать. Все, спать! Спать, спать. Спи мой хороший. Ты спишь. Работает только твое подсознание. Твой сознательный разум сейчас ничего не делает. Ты сейчас ничего не делаешь. И я ничего не делаю. А ничего не делать уже означает что-то делать. Так, например, слушать окружающие звуки. Слушать звуки моего голоса. Слушать, и не пытаться их анализировать. Потому что можно слушать и не слышать, смотреть и не видеть. Ты можешь слышать мой голос, можешь не слышать его. Твое подсознание сейчас выходит на максимальные обороты. Все поле твоей психики занимает твой внутренний глубинный мудрый разум».

Пространство психики Леонида Андреевича заполнила какая-то белиберда. В голове началась сущая канитель – откуда-то взялись тройки лошадей, которые выходили друг из друга с гоготом, и лошадей было то три, то шесть, то девять, выстрелы салютов глушили их утробный гогот, а потом взрывы эти оборачивались в шепот, а потом непостижимым образом в невозмутимую тишину зеркальной воды. Но тишина эта хоть и казалась вечностью, на самом деле, длилась лишь мгновение, и снова разрывалась в клочья снарядом средневековой пушки. Метал ядра от давления разрывался будто ткань и рассыпался бесформенной ватой опилок под ноги лагерным доходягам. Они смотрели на свет в окне камеры, который заливал все поля, все леса, всю Землю, и освещал путь кораблям, на палубах которых стояли генералы, подтянутые, с блестящими пуговицами на манжетах, которые управляли экспедициями, разыскивающими волшебных русалок на неоткрытых архипелагах, и, слушая потом их песни, смотрели на большие цветные карты, смотрели на компасы, а компасы вертелись, как лопасти средневековых мельниц и завораживали взгляд, увлекая за собой в центр чего-то самого важного, самого сокровенного. Так, от напора и беспорядка образов, все эти картинки смешались в нем в серый туман, как бывает, когда мешаешь акварель, и пестрая жижа, мазок за мазком, обесцвечивается до серой кляксы.

Всё это было похоже на тревожный сон в похмельный полдень, когда от жары задремал на садовом кресле, прикрыв лицо соломенной шляпой. Запомнить эту толчею всего на свете, разумеется, нельзя. В качестве осадка осталось в памяти только любопытное школьное воспоминание, в котором он смотрел, как солнечный свет падал на школьные парты через дрожащий на ветру белоснежный тюль. Манжеты слегка сдавливали запястья, комната и предметы вокруг были большими, – больше, чем обычно. Почти все ребята смотрели на доску, и он тоже отвлекся от игры света, стал смотреть и внимательно слушать учителя. Ему надо было узнавать букву А. Отличать А от Л и Н от И. Это было очень трудно. Прописные буквы очень сильно отличались от строчных. Потом учительница учила считать, умножать, делить. И это тоже казалось очень трудно и непонятно. Она исписала всю доску. Когда зазвенел звонок, она взяла мокрую тряпку и стерла все с доски, доска осталась чистая и пустая. Ребята позвали его на перемену, и все выбежали на улицу, забыв всё, что было написано на этой доске. И он выбежал на улицу и бежал со всеми вместе без оглядки, торопился навстречу чему-то вместе со всеми, и не заметил, как споткнулся. Мягкая земля ударилась о него глухим пластом, и стало совсем темно, смех детей внезапно заглох, как будто он провалился в колодец. Он пытался открыть глаза, но ничего не вышло. Пошевелиться тоже не получалось. И он было испугался, но вдруг приятный, знакомый голос начал считать от десяти до одного. Сначала откуда-то издалека, будто из другой комнаты, потом все ближе и четче, пока не прозвучало: «Один! Открыли глаза!»

Курносое лицо нависало над Леонидом Андреевичем, теплые руки гладили его плечи. Он растерялся. Ему было и весело, и легко, и хорошо, но от чего – он не понимал. Только шорох, – гипнолог развернулся, размеренно дошел до стола и сел за него, придерживая болтающийся пиджак. Кабинет ничуть не изменился, но казался теперь незнакомым. Все вокруг стало более ярким, хотя по прежнему едва горела одна лампа. Как будто ни кресел Леонид Андреевич никогда не видел, ни закорючек обоев, ни ковров, ни этого странного приятного человека за столом. Курносый гипнолог улыбался, один его глаз слегка прищуривался. Ему доставляло удовольствие наблюдать реакцию новых пациентов. Нависая над разбросанными по столу листочками с карандашными закорючками, в этом тусклом свете он выглядел как злой гений, празднующий свой триумф.

«Вы не пугайтесь, первый сеанс у нас всегда такой, это так сказать, знакомство с гипнозом. Постепенно вы вернетесь в свое обычное состояние, но опыт, приобретенный в ходе сеанса, – он важно поднял палец, – непременно останется с вами, даже если вам кажется, что вы ничего не поняли. И этот опыт, может быть, незаметно, но обязательно будет работать на вас. А теперь, – он многозначительно налег на стол, – представьтесь».

Леонид Андреевич на секунду замешкался. Врач, разумеется, знал его имя из записи на сеанс, а просьба его была шуткой. Он просто хотел напомнить Леониду Андреевичу, что обезвредил его так быстро, что тот даже не успел назвать себя. Гипнолог победоносно ухмылялся, наблюдая за пораженным Розановым. Он начал говорить что-то еще, но пациент его уже не слушал, – он увидел часы и обнаружил, что с начала сеанса миновали аж целых сорок минут! Хотя казалось, что успелось только закрыть глаза и тут же очнуться. В уме остались только какие-то обрывки образов и сильное живое чувство, будто он только что родился и не помнит ничего, и ничего не знает. И всё теперь как будто под вопросом: «так ли должен выглядеть кабинет гипнолога, правильно ли я одет, хочу ли есть? Тяжело ли мне встать, правильно ли я попрощался с доктором, не выглядят ли мои действия как-нибудь глупо. Тяжело ли идет деревянная дверь под рукой. Хорошо ли, когда коридор покрыт алым бархатным ковролином.» И, вдруг из ниоткуда, – этот взгляд. В коридоре на сидениях у кабинета сидела девушка и, кажется, дремала. Только когда он проходил мимо нее и внимательно разглядывал, она вдруг – раз!

Пробудилась и только открыла глаза, поймала на себе его внимание и улыбнулась, – так неловко ей было за свой сон, как будто он застал ее врасплох, в неудобном положении. Может быть, она улыбнулась чему-то своему, о чем мы никогда не узнаем. Он так и не понял. И все замерло. Воспоминания бывают механические, когда подходишь, как к книжному шкафу, находишь нужный томик, закладку, и ать читать. А бывает, как от запахов иногда, бывает жизнь прошлого встает перед глазами сама собой, и восстают из времени живые ощущения, краски, чувства. С такой же силой здесь сработал ее взгляд. И такие живые воспоминания обретают порой такую силу, что вплетаются в настоящее, будто нитью. Как сейчас.

Вот он у бабушки. В соседней комнате спит его дальняя сводница, которая приехала сегодня к ним в гости и завтра должна уезжать. Она так красива, что он весь день старался не смотреть на нее и тайно млел. Она что-то спросит – он изобразит, что не заметил, – так было страшно раскрыться, обнаружить румянец на лице, заикнуться, подбирая слова. И после такого дня он не может уснуть и ворочается в скрипучей кровати. Захотел выйти в туалет, взял небольшой алюминиевый фонарик, внизу накинул ватник, который все надевают, когда надо быстро куда-то выбежать. На улице прохладно, ватник не спасает, пока ходил, весь продрог. Вернулся, осторожно вернул засов на место, по скрипучим половицам поднялся снова наверх и как-то ненароком перепутал двери в темноте. Неудивительно, ведь они близко друг к другу, и он еще не освоился в доме. Он только успевает отворить, и вдруг видит ее. Она спит в своей кровати в свете коптящей керосинки, которая уже вот-вот догорит. Он на месте переступает с ноги на ногу, и от звука половицы она просыпается, открывает глаза и улыбается ему точь-в-точь как эта дама в коридоре, и ничего не говорит и не прогоняет его. Только свет и тень дрожат на ее лице. Он замирает, но ненадолго. Вдруг смущается, убегает, и всю ночь потом в своей кровати крутится, не может заснуть, а за окном стрекочут сверчки и наплывами шумит ветер по лесу.

На следующий день он держался строго, будто ничего не было, а она вечером уехала, и он ее после того никогда не видел. Потом всю жизнь время от времени он вспоминал ее. Ненадолго. Не мучился, не страдал. Только думал, что мог бы что-то сказать, сделать. Мог бы, в конце концов, просто сказать любую глупость, например, что зашел погасить лампу, чтобы она не коптила почем зря, только бы не молчать, как дурак.

Так этот взгляд незнакомки потянул за эту ниточку воспоминания, ниточка шла, шла, но когда он начал думать, что могло быть между ними дальше, если бы вдруг, например, испустив последний треск, погасла керосинка… От этой мысли пальцы его дрогнули, и ниточка выскользнула из рук. Вернулся в себя он уже у лифта, двери открылись и он увидел большое зеркало от пола до потолка, и себя в нем в полный рост. Он увидел себя и ему стало смешно: Леня, всё тот же Леня Розанов, в чулках у школьной доски, с пионер галстуком, только уже почти в полвека возрастом, весь в морщинах, в костюме, всё с тем же круглым носом, висящей картошкой, с перекошенной на бок ухмылкой на выдающемся подбородке, директор рекламного агентства, повелитель рекламы, только посмотрите на него! До чего забавный этот человек в зеркале. Стало не по себе, он запрокинул голову и увидел невдалеке зеленый значок с бегущим человечком. За дверью оказалась лестница и он по ней спускался как-то быстро и нелепо, как на шарнирах. Там, в ломаной спирали рябого ковра уходящего по ступенькам вниз, в голове опять начала роиться белиберда из гипноза, мраморные уголки уплывали из под ног и коврик издевательски выскальзывал из под каблука, даром что прибит рейками. Он опустился, опираясь на руку и присел на одну из ступенек. Трясущимися руками пытался закурить, пока не сообразил, что там нельзя. Посидел еще немного, пока не нашел силы встать. По дороге пытался звонить другу, который дал ему телефон гипнотизера – короткие гудки. Потом не стал перезванивать, понял, что не знает что сказать. Да и зачем?

Домой пришел к ужину, но никого все равно было. Хозяюшка спросила накрыть ли стол, он только повертел пальцем в воздухе, будто наматывая на него воображаемый ус. У себя в кабинете решил выпить. Не нашел вина, взял и вылакал чуть не разом пол хрустального стакана коньяку, смотря на свой прозрачный образ в стекле шкафа. Немного расслабился, и как ни удивительно, вдруг захотелось написать стихи. Откопал в секретере старинный университетский блокнотик, куда не заглядывал уже много лет. Взял перьевую ручку, как раз воткнутую в мишень для дартса перед носом (просил же детей не играть в кабинете), начал складывать:

Серый китель день за днем,
Все внезапно, бах, иначе,
Поменялось этим днем,
Я как будто снова начал,

Я как будто снова начал… Непослушные буквы с кляксой на конце собрались в кулак и улетели в мусорную корзину. Из корешка на месте стяжек из под ниточек остались торчать кусочки бумаги и он сидя в кресле еще долго и тщательно выщипывал их оттуда. Потом пролистал несколько страничек назад, и, черт подери, как же хорош был тот студент МГИМО, что писал свои первые стихи в этом кожаном блокнотике промеж записок с французскими идиомами, текстами песенок и французскими же скороговорками. Еще он вспомнил, что однажды написал прекрасный сатирический очерк про то, как сделать детскую площадку из подручных средств. В ход шли гвозди, ржавые пилы, стекловата и даже пустые гильзы из под сифона. Друзья прочили ему сатирическое будущее, но в деканате не оценили, кто-то даже говорил с его отцом – юмор черноват, а местами отдает контрой. Чтобы не подводить мать, он бросил письмо. После этого еще иногда писал памфлеты в стол, но с возрастом все реже. Ничего из прозы не сохранилось, только эта книжка с горсткой стихов и сентиментальных зарисовок на полях, в которой остались еще несколько незаполненных страниц.

За этими делами Леонид Андреевич не приметил, как перестарался с коньяком. Пол бутылки незаметно ушло. Потом он зачем то усердно чистил зубы, и оперся на раковину рукой, когда почувствовал легкий скачок ритма в сердце. Зачем он чистил зубы непонятно – Тамара Генриховна вряд ли обратила бы внимание на то, что он пьян. Пришла она поздно, зашла в спальню и не подымая глаз на мужа, бросила узорчатый жакет на банкетку, и что-то было начала ему рассказывать, но оборвала на полфразы, когда заметила, что он уже спит. Хотя он только притворился, так как после всего был не расположен общаться. Он сам себя вопрошал, зачем он так странно себя ведет, и сам себе не мог ответить.

Назавтра было воскресенье, полноценный выходной. Розанов проснулся от ужасной боли – дочь ходила по кровати и наступила голой пяткой на его выглянувший из под одеяла бок. Он открыл глаза и завыл. Сын тряс перед его глазами рисунком с изображением грустного черепа, у которого из глаз расползались в разные стороны улыбающиеся червячки. Дети – Марк и Мира – приехали с дачи вместе с няней и напали на него спящего. Он выхватил у Марка рисунок и внимательно рассмотрел его потирая болящий бок второй рукой. «Посмотри какое безобразие рисует наш сын!» – он показал бумажку Томе. Мимо проходила няня и цокнула, закатив глаза: «Господи, ребенку пять лет, он начинает осознавать смерть, ну что вы в самом деле!» К ее манерам он уже давно привык. Марку, между прочим, было уже шесть, но Розанов и сам об этом забыл.

Между тем, его взбудораженный сеансом ум с легкостью обнаруживал в себе разные воспоминания столь старые, что он и подумать никогда не мог, что они лежат еще где-то, и ждут только когда их что-то всколыхнет. И задумавшись над странным рисунком своего сына, Розанов смог восстановить в памяти некоторые из своих детских рисунков. Да так детально и ясно, что даже фактура гуашевых мазков не поддалась времени. Впрочем, ничего похожего на черепа там не было. Всё больше деревца, солнышки, бабушка, мама, и Ленин.

Никто, совершенно никто в семье не догадывался о его внутреннем состоянии. Он расположился в лоджии за кофейным столиком, на плечи набросил кашемировый кардиган цвета малахита, который всегда висел там на спинке стула. Перед ним стояли нетронутые бутерброды, о которых он уже позабыл. Он уже в десятый раз вытирал мокрый лоб салфеткой (кто-то выкрутил инфракрасный обогреватель на полную так что окна запотели) и думал, что же за чертовщина с ним происходит. Он только наблюдал бойкое чувство которое осталось в нем еще со вчера. Пытался собрать это чувство в кулак и разглядеть его как следует, но оно не собиралось – как живая ткань, пробивалось меж пальцев и убегало непослушными брызгами. Он сам был как рот после ложки чаванпраша, пылающий, чувствительный. К черту всё это! Сидеть дома конечно преступление. Нельзя, нельзя!

Он вернул на место кардиган, оставил тарелку и едва отпитый кофе и пошел менять халат на выходной кэжуал. Гладко выбрил массивный подбородок (звучит маскулинно, если только речь не о кирзовой пятке которая у Лёни приделана на уровне рта), ножничками проинспектировал волосы в ноздрях, кусачками обезвредил кутикулы (что уже давно не модно). Еще два пшика из маленького бутылька квадратной формы и вприпрыжку до гардеробной. И вот он уже стоит в дверях, сделав все нужные звонки. Старт идет с винного шкафа в гостях у любимого мерзавца и забулдыги из интеллигенции, далее тот же кабак, где он накануне рассуждал про папилломы, размахивая креветкой, а дальше куда сердце выведет. Надо только предупредить Гафт. Он окликнул Тому, она вышла на его крик к двери, сняла с него элегантную шляпу и повесила обратно на крючок. У нее всегда была большая грудь, на которую спина отвечала небольшой сутулостью, и округленные от того плечи казались больше, чем есть на самом деле. Она подняла брови и нос и спросила: «Ты куда собрался?» Такого вопроса Розанов никак не ожидал. Все его скромные дружеские визиты по квартирам да променады по ночной Москве она всегда-всегда пускала на самотек, требуя только малейшего уведомления. И пока он это думал она напомнила ему, что сегодня масленица. Розанов зажмурился. Боже мой, боже мой! Как можно было забыть. Ведь обещал детям. Еще давно притащил домой билеты в красивых блестящих конвертах с блестками и торжественно вручил при всех: перед ГУМом при спонсорстве одних его крупных клиентов должны были раздавать угощения и сжигать огромную, с трех человек ростом соломенную бабу. Тамара Генриховна погладила его по плечу и кивнула: «Сводим детей, а потом иди куда хочешь».

По расписанию в буклетике чучело будет полыхать только к полднику, поэтому все еще долго ленились по диванам, пока Гафт не пробежала по дому и не приказала всем тепло одеваться. Розанов обратно пристегнул манжеты, которые до этого аккуратно сложил перед собой на журнальный столик, чтобы не замарались о пожеванный кончик сигары. Пригладил ладонью все еще густые непослушные волосы на макушке (с возрастом потерявшие яркость рыжины, но не седые) и окинул взглядом мужчину в легком пальто в высоком зеркале напротив – не замерзну. В машине с его стороны потели стекла. Толстым пальцем он вертел сопла на пластиковой панели. Над площадью стоял пар, так там было людно и еще везде стояли мелкие передвижные кухни с блинами. Пока кружили около площади, чтобы найти место для машины, Мира спросила зачем жгут чучело. Пока они с Гафт объясняли ребенку смысл праздника, выяснили что сами не понимают зачем его жечь. Выходило что-то сложное про рождение и смерть и коллективное бессознательное примитивных обществ, но до детей эту конструкцию донести уже не удалось – развалилась еще на подхвате. Наконец, повезло найти место для машины недалеко от площади.

На ярмарке было людно, особенно много людей скопилось вокруг блинных киосков. Гафт предложила обойти столпотворение и попробовать найти блины без очередей. Все согласились, обогнули ближайшие лавки, гигантскую карусель от которой от центра по краям расходились яркие гирлянды. Дети норовили пролезть через ограждение сразу к аттракционам, но родители одернули их и договорились сначала поесть. И через несколько шагов их тут же поймал зазывала в мурмолке и потешном кафтане с пышными плечами – перегородил им дорогу, уткнув руки в пояс гротескно ударил поршнями о брусчатку, отвесил глубокий поклон и пригласил в красный шатер из которого со всех щелей валил горячий пар. Пожалуйте гости дорогие отведать блинов экзотических! Гафт оказалась права, нужно было только немного пройти вглубь.

А эти на чем? – переспросил Леонид Андреевич пробуя пятую порцию. – То на сыворотке! – театрально ответил повар в одном поварском халате и колпаке из под которого выглядывали мокрые волосы. И Розанов с полным ртом промычал «угу». Там было так тепло от жарки что поварам пришлось снять свои бутафорские одежки, и остаться в одних рубахах, от чего их показной говор, выученный по заказу выглядел неуместно. Потом отведали кислый квас и пряников из красочной лавки завешанной до земли рядами баранок и сахарных кренделей. В поисках входа к аттракционам прошли через пляшущих девиц с красными кругляшками на щеках, в расписных золоченых кокошниках и бисерных душегреях. Они заглядывали прямо в глаза и расступались не останавливая танца. Отовсюду раздавалась задорная песня и свист и кружевные юбки кружились вместе с пушинками едва заметного мартовского снежка. Девицы расступились в поклоне, а за ними открылся огромный в три человека солнечный круг, в который можно войти, как в ворота. А за воротами всё одно – дети вместе со взрослыми катались на санках, кружили на каруселях, пекли блины, били по силомеру (Леонид Андреевич даже снял пальто и растер друг о друга румяные руки чтобы собрать силы), ходили с хороводом взявшись за разноцветные ленточки, стреляли в тире (Марк подарил отцу настреленую игрушку – деревянного щелкунчика). Везде мельтешили аляпистые рисованные солнышки, катились перед глазами как диски блинов, на палках, на растяжках, приклеенные к верхушкам елок, и шум стоял и люди плясали. И еще ходили вокруг какие то звери, Розанов их не сразу разглядел. Какие то черти с посохами, все в меховых накидках, в устрашающих масках на лбу и с картонными рожками. Когда они проходили мимо, один посмотрел Леониду Андреевичу прямо в глаза и – «Ух!» – выпучился на него, ему даже стало не по себе. И в этот момент весь этот праздник изменяется – затихает музыка, становятся слышны голоса вокруг, и где-то между ними утробные, едва слышные, как из-под земли, барабаны. И куда-то смотрят все люди, Розанов тоже оборачивается к центру площади и видит как со свистом рвутся и разлетаются растяжки и ветер скидывает на землю огромную парусину.

А под парусиной открывается барышня с чистым белым лицом. Она возвышается над всеми. Голова ее покрыта платком, руки раскинуты в стороны, играют на ветру пышные рукава, натуралистично выпирает грудь набитая соломой, вниз расходится подол сарафана. Все на ней в узорах, все в красных, черных и золотых материях. Леонид Андреевич вместе с людьми не спеша потянулся ближе к ней, и все всматривался в бледный невозмутимый овал ее лица. И где-то между головами людей мелькали молодцы в мешковатых армяках, которые растаскивали ткань и веревки и проверяли хворост и укладку дров у ее ног. Как будто палачи перед сожжением ведьмы. И все замерли. Так недвижна стала толпа, что, когда по хворосту пополз огонь, то было слышно треск дерева. И сразу за этим треском разбежались по воздуху, как от искры, все звуки и все движения, которые до этого как будто спрятали в свои барабаны те бутафорские шаманы. Люди как будто проснулись от этого кратковременного сна. Поднялись над головами телефоны, и снова ударив в камень каблуками засвистели молодцы, а вокруг их блестящих сапог закружились сарафаны, и улыбки скрывались в повороте головы, и руки вскидывались вверх с веерами из пальчиков и заливался хохотом кто-то за спиной. И Леонид Андреевич оттаял наконец вслед за всеми и обернулся за этим хохотом. А там никого.

Заглядевшись на сожжение он шел вместе с толпой и, похоже, совсем забылся. Всех потерял. Глаза забегали по лицам, фокус рядом, фокус вдаль, оборот кружева, – никого. Только люди вокруг: плотно, окружили, – и он видит их лица, видит, как они говорят. Но только звук их речи не доходит до него, голоса теряются в этом галдящем улье, в бесконечном столбе воздуха над ним. Прячутся слова в словах, в общей речи, и вот так пропадают, у всех на виду. Пошла площадь из-под ног, запутался в лицах, все замельтешило. Снова тот черный шар в груди, сократился живот, заколыхалась грудь. Пошел через этот гам напролом, всё стало как болото, пришлось хвататься за рукава, воротники, держаться за чужие плечи. Немые люди возмущались, но их крики до него долетали лишь иногда, как из глубины, из-под тяжелой толщи. Кто-то говорил, что ему нужна помощь, кто-то предлагал вызвать полицию, дескать, пьяница, с ума сошел. Наконец ему удалось вырваться на свободу, людей вокруг он уже не мог нащупать, но, вот незадача, – без опоры теперь стало труднее держаться на ногах. Он попытался снова зацепиться за что-то, но только провалился в воздух. Перед лицом вихрился снег с пепельной шелухой. В чем-то застряла нога, и стало еще труднее – холодная брусчатка появилась под спиной, но на голове было что-то, наоборот, теплое, а затем даже горячее. Не успел сообразить, как налетели люди со всех сторон, его начали зачем-то бить, закидывать его чем-то. Он пытался разглядеть, разобраться, что происходит, но в голове так пульсировало, что перед глазами ритмично вспыхивали черные кляксы, он боялся, что может не выдержать сердце или рассудок, – что-то с ним непременно случится. Он схватился на ощупь за чей-то рукав, который его колотил, встал и в тот момент вся эта маята с неразборчивыми криками собралась в одну точку и загудела ударами кремлевских часов.

Он побежал от этих ударов, побежал туда, где мельком разглядел две острые башенки ГУМа. Он их различил только что, по силуэту. Выскочил на Никольскую, покрестившись на ходу силуэту Казанского соборчика, свернул на Ветошный, по Ильинке на Богоявленский, и там нашел спасение – Старопанский переулок, совершенно пустой, закрытый с боков невысокими домиками, точно какой-нибудь коридор. В этих стенах его глаз и нашел снова опору. Наконец вдохнул полной грудью, и с вдохом стал возвращаться рассудок, а с выдохом уходил звериный дух. Казалось, этого он ждал целую вечность, чтобы просто ушло. Достал было из кармана телефон и искал Тому в последних вызовах, но палец замер над экраном. А что он скажет? Запомнил всё плохо. Память смогла зацепиться только что за страх. А когда страх ушел, осталась только невыносимая усталость, будто он таскал на шее второго себя. И, как только он поймал в фокус эту усталость, под дрожащим пальцем телефон сам зазвонил, – Гафт трезвонит, обыскалась. Отвечать нельзя, ведь его позовут снова туда же. Он выключил телефон и от волнения стал трясущейся пятерней разглаживать волосы на голове и только тут, наконец, понял, почему его макушке так холодно. Тормоша руками лоб он подошел к ближайшей погасшей витрине, почему-то только наполовину закрытой роллетом, наклонился и всмотрелся в тусклое отражение. На него смотрел мужчина с безобразным видом. Он не поверил своим глазам и понюхал руку, – точно обгорел. И тут стало понятно что та драка на площади была никакая не драка – это его тушили. Он проковылял до соседнего дома едва волоча носки, сел там на выступ окна и чрезвычайно волновался. Ему было стыдно явиться родным в таком виде. Его раздумья прервал какой-то докучливый придурок, который выглянул из соседней двери и попросил не сидеть на окне. Леонид Андреевич в таком жалком виде не посмел пререкаться и пошел искать машину.

У машины никого не было и он еще ждал внутри. Долго вытряхивал из-под себя песок, принесенный на пальто с брусчатки, а потом так же долго теребил уродливые клочки волос вокруг выжженной лысины. Внимательно осмотрел кожу, слава Богу, ожогов не было, может быть только едва покраснело в одном месте. И пока он смотрелся, его прервали – стук по стеклу, голоса детей снаружи. «Я вас потерял», – ответил он на не прозвучавший вопрос и завел двигатель. Марк неряшливо собирал ртом с руки развалившийся блин, Гафт снисходительно подняла брови и внимательно осмотрела мужа. Все сели в машину. «Мы тебя искали, искали». «Да, я вас тоже». Про телефон он сказал, что тот внезапно сел на холоде. Сказал, что его толкнули в костер. Гафт так и не опустила брови обратно. Толкнуть его через всю зону вокруг чучела должно было быть затруднительно. Она, впрочем, поверила. Они с детьми к чучелу подошли только через минут десять, когда оно уже почти сгорело и она вполне допустила, что могла чего-то не застать. Леонид Андреевич сказал, что без проблем сам поведет домой. Но они не успели даже выехать на дорогу, выворачивая с парковки он как-то резко заехал одним колесом на тротуар, в машине все подпрыгнули, Гафт охнула. Он пожаловался, дескать, стало к сумеркам ухудшаться зрение, и попросил жену сесть за руль. Она не удивилась – что-то такое недавно стало происходить с их знакомым, – и списала все на старость. «Стареем, стареем», – вздохнула она, регулируя руль и зеркальце под себя.

Приступ забрал все силы и погрузил его в какую-то туманную тупость. Леонид Андреевич сложил руки вдоль тела, спрятал кисти в карманы, откинулся на спинку и всю дорогу только следил за мерцающими огоньками за стеклом. Про планы на вечер даже думать забыл. Дома побрил себя жужжащей машинкой под ноль и выпил вина. Перед сном Гафт проверила его стрижку и что-то еще почикала ножничками. Потом мазала ему стопы увлажняющим кремом, – это был один из многочисленных ритуалов их семейной жизни. Но ничего не вышло – ему почему-то было невыносимо щекотно, пришлось вымазать крем с ее рук на свои и сделать все самому. Был уже март. В мае снова будет родительский день, и снова надо будет идти на кладбище, и снова там будет приступ. В конце концов, он устал об этом думать, и начал уже было засыпать, но жена шумно повернулась на бок и протяжно захрапела. И тогда он начал думать, что его, видно, обманули. Гипноз не только не работал, но, возможно, даже навредил.