Так уж повелось, читать меня научили довольно рано и, сколько себя помню, дня не проходило без хотя-бы нескольких страниц. Читал и перечитывал огромное множество прекрасных детских книг. В 12 лет очень увлекся военной художественной литературой, за год прочитал всё что было дома и в местной библиотеке(о Симонове и Гроссмане я тогда еще не слышал). И вот, когда я мучился что бы еще прочитать по теме, мама посоветовала "Прокляты и убиты".
Резво взявшемуся за произведение мальцу, книга дала под дых беспросветным бытом запасного полка и продолжила бить по голове сценами голода, физиологических потребностей людей и жестокости командиров. Ни одна другая книга не давалась так тяжело, особенно в эпизоде расстрела. Бросить книгу на полпути я не мог, но ежики плакали, кололись, но продолжали жрать кактус и читать дальше не было сил. Душа разрывалась, как же так может быть, это же неправда, не могло так быть. И с другой стороны такой искренности и боли в, прорезающемся сквозь текст, голосе автора невозможно было не поверить. Вот на этом моменте книга меня и сломала. Я не мог читать ничего другого. Какое мне было дело до остальных книг и их выдуманных персонажей, когда тут Такое было... Я забросил не только эту книгу, но и вообще чтение как вид досуга. За семь лет только две книги смогли пробиться внутрь - "Преступление и наказание" и "Два капитана"
Перелом случился когда я сам пошел в армию, насмотрелся на все это безобразие и раздрай. Свалившись с пневмонией после удивительного 2х-недельного зимнего отдыха в лесах, появилось много свободного времени чтобы подумать. Чтобы хоть как-то ускорить время записался в библиотеку и чудо: месяц пролетел как один день. Вернувшись в роту, рассказал это своему товарищу. Спасибо Лавр. Вправил мозги, наставил на путь книжный беседами, обсуждением любимых книг и снова зажглось что-то в душе.
Десять лет прошло с того момента, как я взялся за эту книгу, и вот теперь она дочитана. Даже тяжелей оказалось это прочтение потому, что столько времени прошло со времен ВОВ, а так странно было осознавать что многие эпизоды были как под копирку с моей службы. Тем не менее, реванш взят, хоть даже и через десять лет.
…А дед у меня тоже переправлялся через ту страшную реку. Его сначала хотели наградить орденом Красной звезды, а потом дали только медаль за отвагу. Хватит! Не партЕйный ведь.
Огромный, действительно огромный волкодав белого цвета, без единого пятнышка. Звали его Полвон. Правильнее сказать имя его было Полвон, потому что звать его никто не пробовал. Его можно было попросить подойти. Немного подумав, он почти всегда подходил. С древнего форси его имя переводится как Богатырь. Красивая большая голова с коротко обрезанными ушами. Мощная шея, казавшаяся городским собаководам слишком массивной, широкая грудь, и совершенно удивительная походка. При его огромных размерах она была удивительно легкой. Отталкиваясь от земли только самыми кончиками лап, он бежал, как бы зависая в воздухе после каждого касания земли. Он не переходил на шаг даже медленно прогуливаясь рядом с хозяином. Слово хозяин, тоже не подходит. Скорее опекун. С гордостью рассказывая о своем подопечном он любил повторять, что в мирное время с таким экстерьером Полвон обязательно занял бы первое место. Потом, как бы случайно поправлялся - нет, не занял бы, у него же прикус неправильный. После чего с разрешения Полвона показывал всем его прикус. Прикус был действительно неправильный. Он был бульдожий.
Хотя первое место Полвону не светило не только из-за неправильного прикуса. В том далеком горном памирском кишлаке, из которого его забрали умирать, никто не знал, что собакам нужно оформлять паспорт и регистрировать их в местном клубе собаководов. Да и самого клуба собаководов там никогда не было. Зато там был глиняный с прожилками соломы высокий забор, над которым шумели листья трех молодых тополей, серо-зелеными стрелами нацеленных в синее небо. Когда его отдавали умирать, Полвон лежал в тени этого забора. Несмотря на боль и непривычные новые звуки речи незнакомца, он понял, что пастуху, в доме которого он родился и чье стадо он защищал, его жизнь больше не нужна. И после того как незнакомец перевязал его огромную рану на шее, он без сопротивления дал отнести себя к нему в машину. Пока доехали до города на темно-синем чехле заднего сиденья появилось черное пятно от просочившейся из-под повязки крови.
Крови в этой машине было еще очень много. Через несколько дней ее отобрали боевики для перевозки своих раненных, и складывали в нее по несколько человек, не разбирая живы они или уже нет. Санитар приемного отделения, выгружавший раненых старался не наступить в скользкую лужу крови, ровно покрывающую дно машины. Очень немногим из привезенных раненых удавалось выжить. Умерших сваливали в прохладную комнату цокольного этажа. Когда место в ней кончилось их клали под лестницу, затем просто вдоль стен приемного отделения, накрывая им лица снятыми с них куртками.
Вдоль этих стен и пришлось пройти родителям - старику с удивительно светлым лицом и абсолютно белой длинной бородой и робко прячущейся за него женщине с черными бездонными заплаканными глазами. Переступая через лужицы липкой крови, они шли мимо военных бушлатов, спортивных курток и свитеров, на рукавах которых были красные или белые повязки – единственный признак, по которому накрытые ими хозяева отличались друг от друга при жизни. В конце концов, носившие красные повязки поубивали всех носивших белые, и заняли город. Последний штурм продолжался около месяца.
Через месяц рана Полвона зажила, он окреп и все увидели его удивительную походку. Не было ни одного человека, кто смог бы удержать улыбку, увидев щенячью походку этого огромного белого пса.
Когда «Хуррамабад» у Андрея Волоса ещё не сложился в роман-пунктир, а был всего лишь отдельными рассказами, - уже тогда он, вернее они, были удостоены нескольких престижных наград – премии журнала «Знамя», русско-итальянской премии «Пенна». А буквально на следующий год после опубликования романа-пунктира отдельной книгой, весной 2001 года, ему была присуждена Государственная премия России. Всё это говорит о том, что произведение высоко оценено и коллегами Андрея Волоса по писательскому цеху, и государством. А вот чем «Хуррамабад» ценен его читателю? Мне, конкретно, чем он важен?
Как посчитало достаточно большое число литературных критиков, роман Андрея Волоса – о положении русских в Таджикистане. Формально – может быть. Да, «на протяжении более полувека – с конца двадцатых годов, когда в Среднюю Азию вслед за Советской властью двинулись русские, до наших дней, когда они еще более массово откатились назад в Россию», действие «Хуррамабада» разворачивается на территории Таджикистана. На этой земле живут герои произведения. И она для всех них, вне зависимости от национальности, – родная.
«Горбатая земля была сухой и звонкой. Сюда, на эти криволинейные, взметенные к вечно ясному небу пространства они отправлялись когда-то, на эту желтую звонкую землю, – и упрямо жили на ней, треща своими тракторами, царапая плугами ее грудь, чувствуя при каждом шаге, как тянет ремень кобура, и получали порой пулю в лоб или темное лезвие уратюбинского ножа в загорелый бок. И, принимая в себя их мертвых, эта желтая земля, прежде чужая, мало-помалу становилась родной».
«Хуррамабад» – роман о родной земле. Родной для всех, живших и живущих на ней. Не только таджиков, которые, кстати, очень разные. В Хужанде – совсем не такие, как в Гарме. А кулябцы разительно отличаются как от жителей Памирских гор, так и Гиссарской долины... Это произведение Андрея Волоса о той земле, которая, как это ярко и образно сказал автор в приведенной выше цитате, стала родной для русских, татар, корейцев, немцев. И была родной и любимой на протяжении многих поколений, ложившихся, когда приходил срок, или до его прихода, в эту жёсткую, но уже не чужую для них землю.
Неужели многим из нас не так давно только казалось, что она «не чужая»? Потому что как-то вдруг резко, неожиданно наступило время – и она стала чужой. Хотя это не так. Она родная... Как говорит старый Васильич – герой главы пунктира «Чужой» – уезжающему куда-то в неведомую Россию Дубровину:
«Ты приедешь – там все чужое! Понимаешь? Ты ведь даже представить себе не можешь, насколько там все чужое! Воздух! Трава! Небо! Люди! Все!.. Пойми! Там у воды другой вкус, у земли другой запах! Ты там сойдешь с ума, вот что я тебе скажу… Я тебе точно говорю! Пойми, здесь все кругом – свое, родное!.. А там кем будешь?!»
Кем там будешь?.. Чужой... Русский среди русских. Но – чужой. Потому что их земля – не родная тебе. Ну, так получилось. Не родная. Для тебя. Может, когда-то она станет родной для твоих детей, внуков. Тем более, что они родились на ней. Поэтому она уже априори должна быть родной. Не может. Должна. А тебе – не должна. Только может. Может – да. Но может и нет.
А родная для тебя земля почему-то вдруг стала чужой. Кто? Кто это определил, установил и ввел в силу закона?! Кто? Почему?! Она ведь – родная, не потому, что это кто-то определил. Ведь там - могилы родных людей. Тестя, младшей сестры тёщи, бабушки жены по материнской линии. Они лежат там. А мы – здесь. И даже на Радоницу не можем прити и помянуть. Просто посидеть у могилы, поговорить, рассказать: как мы тут, без них. И спросить – как они. Там. И успокоиться в душе, даже не получив ответа на этот вопрос. Потому что они – вот, рядом. Протяни руку и коснись нагретого жарким таджикским солнышком земли могилы. Мы здесь, рядом. Недалеко. Если что – услышим.
Но они далеко. И не слышим их мы через три границы. Это – больно. Иногда – очень больно.
Поэтому «Хуррамабад» - это не только книга памяти. Книга о том, что было. И какими были мы. Но и книга надежды. Надежды на то, что родная земля не может и не должна быть чужой. И когда-то настанет время и она позовет нас к себе – придите, дети мои. И мы придем.
Хотя бы потому, что «Хуррамабад» - не только о родной земле. Он – о многом. Например, о том, как любовь и дружба могут превратить одну из самых ядовитых змей Средней Азии – гюрзу – в добродушного ужика. И убить его, после того как любовь уйдет, оставив в опустевшей без человеческой души комнате высохшую змеиную кожу и косточки скелета...
А я – не хочу скелетом. Хочу, чтобы меня – любили. И дорожили дружбой со мной. Так же, как и я – дорожил бы дружбой со своим соседом. И мне было бы глубоко безразлично, кто он – таджик, татарин, кореец или немец. Достаточно того, что он сосед. И для меня не проблема - попросить у него щепотку зиры, чтобы добавить её в плов, которым я потом его угощу. Точно так же, как это – не проблема и для него.
Поэтому «Хуррамабад» это книга надежды. Надежды на то, что когда-то, но мы вернемся на эту, родную для нас землю. Пусть простыми туристами. Может даже, на небольшое время. Но вернемся. Вернемся, чтобы увидеть, как жила эта страна без нас. Как жила и какой стала.
Вернемся, чтобы не только увидеть, но и понять её, почувствовать. Если не кончиками пальцев, то своими душами. А когда вернемся первое, что скажет случайно встретивший нас простой прохожий: «Здравствуй, брат»...
И так хочется в это верить.
