Цитаты — стр. 6

Твой маршрут нарисован внутри тебя химически. И когда тебе кажется, что ты идешь к свету и счастью, ты просто идешь к своему внутреннему дрессировщику за очередным куском сахара. Причем нельзя даже сказать, что это идешь ты. Просто химический компьютер выполняет оператор «take sugar», чтобы перейти к оператору «rejoice 5 seconds». А потом опять будет оператор «suffer», его никто никогда не отменял и не отменит. Никакого «тебя» во всем этом нет."

– Кто вы? – спросил Владыч. – Кто вы, в конце-то концов?

– Я-то? Я сумасшедшая старуха, страдающая синдромом убожества, он же синдром Диогена, он же Плюшкина, он же черта в ступе. Рыскающая по помойкам королева точности, сама себе младшая сестра, твоя бабушка, Смирнова Елена Борисовна. А ты кто?

– Я конь в пальто, – признался Владыч, – натуральный конь в пальто, могу играть, не могу не играть...

Однако особенность этого сдвига в том (тут Ледер выступает не столько как культуролог, сколько как психотерапевт, указывая на момент, особенно интересный для исследователей памяти), что польский средний класс вытеснил память о том, как именно он стал тем, чем стал. Место болезненного сознания подлинных обстоятельств возникновения среднего класса заняло представление о себе как о жертве внешних сил. Это перенос по смежности: описанная трансформация действительно была вызвана действием внешних обстоятельств, причем бенефициары этих изменений фактически оказались лишены возможности действовать самостоятельно. Поэтому и ответственность за произошедшее оказывается экстериоризирована.

Да нет, какое волшебство, ничего такого вообще: никаких пока фундаментов, никаких котлованов – откуда бы им взяться сейчас, в полдень, если вчера их не было. Пока только экскаватор. Маленький зеленый экскаватор на пустыре за забором, по самые окна в прошлогодних бодылях. Но и его достаточно, чтобы понять: сегодня утром пустырь умер. Там, где появляются маленькие зеленые экскаваторы, пустырям больше нет жизни. Вашу мать.

Человеческая сфера влечения – область хрупкая и непостижимая. Если вы надломите молоденькое деревце, оно так и вырастет кривым. Так и человек. Есть целые научные школы, целые армии дорогих аналитиков и психотерапевтов, обслуживающие богатых, но несчастных людей. Они изучают каждый чих, каждый синяк, каждую детскую обиду своих клиентов – ибо все это до сих пор релевантно и важно.

– Теперь ведь как? Доктор, например, меняет коронки на зубах – а у терпилы с другой стороны импланты. Так он ему специально коронки сделает ниже, чтобы на импланты давление поднять. А когда у терпилы кость вокруг имплантов через пару лет рассосется, доктор его на операцию пошлет к жене. Удалять импланты и подживлять искусственную кость. Графты делать – дорогущая процедура, риск двадцать процентов, если повезет – терпила еще лет пять будет с зубами. А к тому времени, как графты сделают, уже коронки пора будет менять… Хороший врач сегодня сразу задел готовит на будущее. Один раз в руки к нему попал – уже не съедешь. Сейчас могут сделать дешево, но плохо – или дорого, но плохо.
– А раньше что, лучше было?
– Не лучше и не хуже, а по-другому. Вот мой дед после революции работал в госинституте зубоврачевания – так он не о продажах думал, а о том, чтобы человек жевал хорошо и жил долго. Бессребреник был, подвижник. Тогда все такие были. С другой стороны, лечил этот бессребреник только партийных шишек – как-то само собой получалось. А потом началось – врачи-убийцы, врачи-убийцы…
– А они на самом деле были?
– Это не тогда врачи-убийцы были, а теперь. И убийцы они не со зла, а потому что со всех других сторон тоже убийцы. Банкиры-убийцы, застройщики-убийцы, водопроводчики-убийцы и так далее. Альтруист на языке рынка называется идиотом. Не обманешь – не продашь… Никакой медицины в двадцать первом веке нет, есть улыбчивый лживый бизнес, наживающийся на человеческих болезнях и заскоках. Они сейчас научные работы пишут не о медицинских вопросах, а о том, какая музыка должна играть в клинике, чтобы на бабосы разводить было легче…

Блуждая между дикой природой и человеком, чужим и домашним пространством, пес стал символическим воплощением границы. Вот почему про него сочиняли так много легенд, где он предстает в роли стражника потустороннего мира — достаточно вспомнить египетского Анубиса, греческого Цербера и скандинавского Гарма.

Русская революция оказалась явлением планетарного масштаба. Сдвиг литосферных плит, тектонический разлом, из-за которого огромная высокоразвитая цивилизация провалилась в ад. В Москве, нынешней столице России, от дореволюционного периода сохранилось примерно столько же, сколько в нынешней столице Италии — от Древнего Рима или в Мексике — от империи майя.

Эта катастрофа имела не природное происхождение, она была произведена людьми. Думаю, что будет не слишком большим преувеличением назвать ее самой масштабной рукотворной катастрофой в истории.

Колоссальная разница в уровне достатка и образования делали страну крайне нестабильной, как нестабильна любая сис­тема, основанная на сегрегации. Рано или поздно благополучное меньшинство всегда оказывается не в состоянии сдерживать давление неблагополучного большинства.

Царская семья, двор, члены правительства, черная сотня — тысячи человек не могли отказаться от своей веры в средневековый догмат о божественном происхождении царской власти. Их архаичная убежденность не позволяла России меняться, до последнего все эти люди сопротивлялись политическому развитию страны. Они раз за разом отметали все умеренные эволюционные сценарии.

Самый трагический сценарий был далеко не единственным. Идея, что такова судьба российского народа, его карма, — и теперь очень популярна в России. Надеюсь, что эта книга заставит в ней усомниться. Ничто не известно заранее, ничто на сто процентов не предопределено. Двигателем истории является ошибка. Герои этой книги все время строят планы, делают прогнозы, действуют исходя из того, что всякий раз кажется им точным расчетом. И почти всегда это оказывается заблуждением. Но проходит время — и все эти заблуждения забываются. И сами герои, и изучающие их историки начинают верить в то, что план был с самого начала. В то, что все произошедшее — вовсе не случайность, а плод чьего-то замысла.

Пока я писал эту книгу, меня неизменно поражали воспоминания участников событий. Сотни героев написали подробнейшие мемуары о том, что произошло, — и большая часть воспоминаний была написана после обеих революций 1917 года. Авторы мемуаров уже знают, чем закончилась их история, и почти все они не поменяли своих точек зрения. Каждый уверен в своей правоте. Мало кто винит себя в том, что его история закончилась трагедией. Они все вместе потопили свою Атлантиду, но каждый считает, что виноват не он, а все остальные. Жандарм считает, что был прав, когда давил, — и жалеет только о том, что недодавил. Революционер уверен, что был прав, когда взрывал, и переживает, что мало взорвал. Каждый считает, что спасал, — но, увы, не спас.

***

1917 год — это родовая травма российского общества. Даже сто лет спустя средний класс неосознанно ждет, что события могут повториться. Начало XXI века не похоже на начало ХХ века: российское общество несравнимо более образованно и благополучно, чем сто лет назад. Тем не менее психологическая травма так просто не проходит. Опыт Гражданской войны и последующего террора заставляет новые поколения россиян вновь и вновь задавать себе вопросы: не пора ли уезжать? Не будет ли потом слишком поздно?

Как и сто лет назад, сегодня многие разделяют ценности черной сотни, другие — оправдывают репрессии и «красный террор». Для них отъезд несогласных — это избавление от балласта, которое пойдет стране на пользу. И сейчас разные части российского общества продолжают воевать и друг с другом, и со своими историческими предшественниками.

Для страны в целом — это трагедия. Вымывание интеллектуальной и деловой элиты ослабляет ее. Примирения с историей в России не произошло, травмы не вылечены, комплексы не изжиты. Сама по себе российская история — это болезнь, которая на каждом шагу дает о себе знать. Мы больны своей историей. Я не хочу умереть от этой болезни.