Цитаты — стр. 3

Мать окончательно капитулировала перед бесконечно длинными солитерами латинских сериалов; они бесповоротно угнездились в ней и размножались, она чахла от них и худела, но ничего не могла поделать, эти солитеры были единственным дармовым кормом для ее организма, самым доступным, только ими она питалась, целыми днями напролет, в сыром виде, повторяя:

— Только благодаря им я знаю, какова она настоящая жизнь; это мое последнее удовольствие, и я не позволю лишить меня его. Довольно я со всеми вами навоевалась, оставьте меня в покое на старости лет, — говорила она и пожирала солитеры сериалов, иногда по два сразу, переживая их и пережевывая, даже не подозревая, что в покусанном и поделенном на части виде они регенерируют в ней и выедают ее изнутри и что самый лакомый кусок для них — мозг, они уничтожают друг друга в родном гнезде в борьбе за сей деликатес; видимо, она жила только потому, что солитеры вели в ней смертельный бой за доступ к мозгу, бой такой жестокий, что редко которому из них выпадало минутное наслаждение паразитировать внутри ее черепа, его тут же сжирал соперник.

Зигмунт. Простите, уважаемый Менахем, мы вам не мешаем своей молитвой?

Менахем. Мне — нет. Я неверующий…

Хенек. А мы — верующие, уважаемый Менахем…

Якуб Кац. Правда? Все-все? И во что же вы веруете? Какая вера велит громить еврейские лавки? Бить окна? Опрокидывать бочки и банки? Топтать ногами селедку и квашеную капусту? Какая вера, Владек, велит бросить камень в мою сестру и разбить ей голову?

В Пятом Мире Бог разговаривает сам с собой, когда Ему особенно досаждает одиночество.

Он рассматривает людей с пристрастием, особенно одного из них, называемого Иовом. «А вот если бы я отобрал у него все, что он имеет, то, на чем основывается его непоколебимая вера, если бы я лишил его всего, слой за слоем, был бы он и дальше тем, кем является теперь? Не принялся бы поносить меня и богохульствовать? Уважал бы меня и любил, несмотря ни на что?»

Поглядывает Бог сверху на Иова и отвечает самому себе: «Конечно же нет. Он меня почитает только потому, что я одариваю его всевозможными благами. Заберу-ка я у Иова то, что ему дал».

И Бог обирает Иова, как луковицу. И плачет над ним от сострадания. Сначала лишает его всего, что Иов имел: дома, земли, стада коз, людей для работы, рощ и лесов. Потом забирает у него тех, кого он любил: детей, женщин, родных и близких. И наконец отнимает у Иова то, что делало его самим собой: здоровое тело, здравый рассудок, привычки и привязанности.

Смотрит Он теперь на дело рук своих, и Ему приходится прищурить божеские глаза. Иов светится тем самым светом, которым сияет сам Бог. А может быть, сияние Иова даже больше, раз Богу нужно прищуриваться. Испугавшись, Бог торопится вернуть Иову все по очереди, и даже прибавляет ему новых благ. Вводит деньги для их обмена, а вместе с деньгами сейфы и банки, дает красивые предметы, моду, мечты, плотские желания. И постоянный страх. Он засыпает всем этим Иова, пока сияние того постепенно не начинает притухать и наконец не исчезает вовсе.

Однажды в Чехии я подвезла на машине молодого серба, которого звали Небойша. Всю дорогу он рассказывал мне о войне, и в конце концов я уже сама была не рада, что взяла его.
Он говорил, что иные места смерть метит, словно пес, задирающий лапу, чтобы обозначить свою территорию. Некоторые люди понимают это сразу, другие через некоторое время просто начинают ощущать некий дискомфорт. Застряв где-нибудь надолго, обязательно почувствуешь едва заметное присутствие умерших. Он сказал:
— Сначала всегда видишь все живое, красивое. Восхищаешься природой, соборами, фресками, запахами и так далее. Но постепенно обаяние этих вещей блекнет. Ты начинаешь задумываться: кто жил до тебя в этом доме, в этой комнате, чьи это вещи, кто поцарапал стену над кроватью, из какого дерева сделаны подоконники? Чьи руки выстроили и искусно украсили камин, вымостили двор? Где они теперь?
В какой форме существуют? Чья мысль протоптала тропинки вокруг пруда и кто придумал посадить под окном вербу?
Все дома, аллеи, парки, сады, улицы пропитаны смертью других людей. Как только начинаешь это чувствовать, сразу хочется уехать — понимаешь, что пора двигаться дальше.
Еще он сказал, что движение не позволяет нам заниматься подобного рода бесплодными медитациями. Поэтому путешественникам все кажется свежим и чистым, невинным и в определенном смысле бессмертным.

Она вдруг удивилась: и почему люди так охотно, по собственной воле, никем не принуждаемые навещают места своей молодости? Что можно там найти, в чем убедиться? Что они здесь были? Или что правильно поступили, уехав? А может, они надеются, что педантичная память о местах юности уподобится замку-«молнии», соединит прошлое с будущим в единую устойчивую плоскость — металлическим швом, зубчик к зубчику.

Каждый, кто когда-либо пытался написать роман, знает, сколь мучителен этот труд — хуже занятия просто не придумаешь. Ты обречен на постоянное заточение внутри себя, в одиночной камере. Это контролируемый психоз, паранойя и мания, приспособленные к полезному делу, а потому лишенные перьев, турнюров и венецианских масок, по которым их можно было бы опознать, — скорее уж нацепившие фартук мясника и резиновые сапоги, с тесаком в руках. С такой писательской перспективы, как из подвала, разве что видны ноги прохожих да слышен стук каблуков. Порой кто-нибудь остановится, наклонится и заглянет внутрь, тогда есть шанс увидеть человеческое лицо и даже обменяться с незнакомцем парой фраз. Однако на самом деле разум занят игрой, которую ведет сам с собой в поспешно сооруженном паноптикуме, расставляет фигурки на эфемерной сцене: автор и герой, повествовательница и читательница, та, что описывает, и та, что описана, ноги, туфли, каблуки и лица случайных прохожих рано или поздно становятся частью этой игры.

Там уже погасили свет, там закрыто, занято, не работает, мы можем только смотреть сквозь решетку, как малое, обросшее шерстью зло играет вместе со всеми на детской площадке, показывает факью Богу, хвастается своей коллекцией пластмассовых пистолетов, засовывает руки в штаны. За решеткой живет зло сладкое и доброе, оно путается под ногами и пририсовывает усы прохожим. Его нельзя отсюда украсть, меньшее зло удирает от нас на скрипучем велосипеде, показывает факью, щерит испорченные зубы, прячется в малюсеньком колодце, в котором не помещаются наши огромные и все растущие руки. И мы вынуждены пользоваться большим злом, настоящим злом только для взрослых...

Узнав, что очередной растерявшийся кит заплыл на мель, все жители австралийского побережья высыпали на пляж. Люди самоотверженно дежурили при ките, поливали его нежную кожу водой и уговаривали вернуться в море. Престарелые хиппи уверяли, что знают, как это сделать. Якобы достаточно повторять: иди же, иди, брат мой (или сестра). И, прикрыв глаза, поделиться с ним своей энергией.

Когда Старый Божский умер, то очутился во Времени Умерших. Каким-то образом это Время принадлежало кладбищу в Ешкотлях. На кладбищенской стене была табличка, на которой неловко выгравировано:

Бог видит
Время ускользает
Смерть догоняет
Вечность ждет

Когда Божский умер, то сразу понял, что сделал что-то неправильно, что умер плохо, невнимательно, что, умирая, ошибся и должен будет еще раз через все пройти. А еще он понял, что его смерть — это сон, так же как и жизнь.
Время Умерших держало в заключении тех, кто наивно полагал, что смерти не нужно учиться, кто проваливал смерть, как экзамен. И чем интенсивнее мир стремился вперед, чем больше расхваливал жизнь, чем сильнее привязывал к жизни, тем большая толкотня царила во Времени Умерших и тем шумнее становились кладбища. Ибо только здесь умершие постепенно приходили в себя от жизни и обнаруживали, что они нелепо растратили данное им время. После смерти они открывали тайну жизни, но открытие это было уже ни к чему.

Люди думают, что живут более интенсивно, чем животные, чем растения, и уж тем более — чем вещи. Животные инстинктом чувствуют, что живут более интенсивно, чем растения и вещи. Растения видят во сне, что живут более интенсивно, чем вещи. А вещи просто существуют во времени, и это существование во времени является жизнью в большей мере, чем что-либо иное.

Кто видел хоть раз горы поздней осенью, когда на деревьях висят еще последние заиндевевшие листья, подернутые глазурью заморозков, когда земля, сохранившая в отличие от неба тепло, понемногу умирает под кружевом первого снега, когда из-под усохших трав начинают проглядывать ее каменистые ребра, когда из-за мутной каймы горизонта начинает сочиться темнота, когда звуки становятся неожиданно пронзительными и режут морозный воздух, как нож, — тот познал смерть мира. Однако я бы сказал, что мир умирает непрестанно, изо дня в день, хотя по неведомым причинам лишь поздняя осень раскрывает тайну этой смерти. И единственное живое, что сопротивляется тлену, — человеческое тело, но не все, а только его малая толика, бьющаяся чуть ниже сердца, глубоко внутри, внутри всех глубин, где, сокрытый от глаз, пульсирует источник всяческой жизни.

Многие верят, что есть в системе координат мира некая идеальная точка, в которой время и место достигают гармонии. Быть может, именно это заставляет людей покидать свои дома — они полагают, что даже хаотическое движение увеличивает вероятность найти такую точку. Попасть в нужный момент в нужное место, воспользоваться шансом, ухватить мгновение за хвост — и вот уже шифр замка взломан, выигрышная комбинация цифр найдена, истина открыта. Не упустить, скользить по волнам случая, стечения обстоятельств, предначертания судьбы. Делать ничего не нужно — только прибыть, оказаться в этом неповторимом сочетании времени и места. Там можно найти большую любовь, счастье, выигрыш в лотерею или разгадку тайны, над которой столетиями тщетно бьется человечество, а возможно, и собственную смерть. Бывает, поутру вдруг покажется — момент этот уже близок: не исключено, что он настанет уже сегодня.

Сердце. Все его тайны разгаданы окончательно — вот этот бесформенный предмет размером с кулак, грязно-кремовый. Это и есть цвет нашего тела, серо-кремовый, серо-коричневый, некрасивый — надо его запомнить. Мы бы не стали жить в комнате с такими стенами, не купили бы машину такого цвета. Это цвет нутра, темноты, места, которого не достигают солнечные лучи, влажного убежища, в котором материя скрывается от чужих глаз, а следовательно, ей уже нет нужды играть на публику. Только кровь придает ей яркость, кровь призвана служить предостережением, ее красный цвет — сигнал тревоги: раковина нашего тела вскрыта. Целостность тканей — нарушена.
На самом деле изнутри мы бесцветны. Если сердце как следует отполоскать от крови, именно так оно выглядит — словно комок слизи.

Но я так и не стала настоящей писательницей или, лучше сказать, писателем — мужской род придает этому слову весомость. Жизнь вечно ускользала от меня. Я обнаруживала только ее следы, жалкие личиночные шкурки. Стоило мне засечь ее координаты, как она меняла местоположение. Я находила лишь знаки, вроде надписи на дереве в парке: «Здесь был я». На листе бумаги жизнь оборачивалась незаконченными историями, сновидческими новеллами, туманными сюжетами, зависала на горизонте вверх ногами или в поперечном сечении, не позволяя охватить целое.