Антон Уткин – лучшие книги

Начинается эпоха интерактивного сторителлинга: компьютерные игры, кино, медиа и театр переживают бурную технологическую трансформацию. Netflix делает интерактивный проект по вселенной Minecraft. Игры заимствуют эпизодический нарративный формат у сериалов. Венецианский кинофестиваль посвящает VR-премьерам отдельную программу, показывая, что будущее виртуальной реальности — за нарративом.

Антон Уткин и Ната Покровская, режиссеры и сценаристы московской студии Lateral Summer, написали книгу, которая поможет вам в создании собственного проекта.

"Хоровод" - роман-экскурсия в прошлое; роман, заново открывающий XIX век - время кавказских войн и романтических историй, дуэльных баталий и споров в парижских салонах, бравых гусар и ссыльных декабристов. Увлекательный сюжет не просто погружает читателя в атмосферу давно забытых лет, а позволяет почувствовать и понять, что такое эфемерная любовь и губительная страсть, долг перед отчизной и преданность дружбе, жизнь на благо обществу и безрассудные поступки романтиков своей эпохи. Внутренняя раскованность автора сплетает события, мысли, чувства в причудливый хоровод, позволяя взглянуть на былое глазами нашего современника и ощутить…

В начале бурных и непредсказуемых 90-х в Москве встречаются два армейских друга - студент и криминальный предприниматель, приехавший в Москву заниматься сомнительным лекарственным бизнесом. Дела идут неплохо, но мир большой культуры, к которому он совершенно не причастен, манит его, и он решает восполнить свое образование с помощью ученого товарища. Их аудиторией становится автомобиль - символ современной жизни. Однако цепочка забавных, а порой комичных эпизодов неумолимо приводит к трагическому финалу. Образ и дух времени переданы в этом произведении настолько точно, что оно вызывает интерес у разных поколений читателей.

Москва, 2007 год. Поколение сорокалетних подводит первые итоги жизни. Благополучный мир Киры Чернецовой, жены преуспевающего девелопера, выстроенный, казалось бы, так мудро, начинает давать трещину. Сын Киры - девятиклассник Гоша - уходит из дома. Муж, переживающий одно любовное приключение за другим, теряет контроль над бизнесом. Подруги-карьеристки, познавшие борьбу за существование, лишь подливают масло в огонь. В этот момент домой в Москву из Эдинбурга после долгого отсутствия возвращается одноклассник Киры доктор биологии Алексей Фроянов.

Доводилось ли вам когда-нибудь влюбляться, да еще взаимно, в черногорскую волшебницу-вилу? Или купить дом, во дворе которого, как выясняется, похоронен без пяти минут небожитель, а в фундаменте вот уже несколько веков замуровано венецианское золото? И рос ли у вас когда-нибудь говорящий цветок, умеющий предсказывать будущее? Казалось бы, неторопливое, но при этом предельно динамичное повествование Антона Уткина в новом романе "Вила Мандалина" обволакивает тебя и властно ведет за собой.

Язык чист и красив, как восходы и закаты на берегу Которской бухты, где происходят захватывающие события и где ведутся увлекательные разговоры о вечном и сиюминутном.

""Крепость сомнения"" — это роман, которого еще не было в совре­менной отечественной литературе. Перед читателем произведение, жанр которого определить невозможно: это одновременно и роман-адюльтер, и роман-исследование русской истории. Географическая карта с загадочными названиями, нарисованная в начале Граждан­ской войны в офицерской тетрадке, оказывается для главных героев романа мостом между прошлым и настоящим. Постоянная смена фо­куса и почти кинематографический монтаж эпизодов создают редкий по силе эффект присутствия. Эта в полном смысле слова большая книга обещает стать событием в литературной жизни.

В сборник короткой прозы Антона Уткина вошли фольклорная повесть ""Свадьба за Бугом"" и рассказы разных лет. Летом 2009 года три из них положены в основу художественного фильма, созданного киностудией ""Мосфильм"" и тоже получившего название ""Южный календарь"". Большинство рассказов, вошедших в сборник, объединены южной тематикой и выполнены в лучших традициях русской классической литературы. Тонкий психологизм сочетается здесь с объемным видением окружающего мира, что в современной литературе большая редкость.

Ветер в море снасти рвёт,
Ветер в поле рыщет.
Кто на месте счастья ждёт,
Кто по свету ищет…

Н.Р. Пролог – Дома-то я не вижу, – сказал Фёдор Евстафьевич, поведя головой. – А во-он он, – отозвался исправник. – Да нет же-с, – сказал он, осторожным движением руки направляя взгляд Фёдора Евстафьевича правее. – Вон крыша-то зеленая. – Теперь угадал, – обрадовался Фёдор Евстафьевич. – Останови-ка, любезный. Он вышел из коляски и огляделся. Кое-где по углам, в ложбинах лежал еще снег. В низине вилась узенькая речка, по берегам поросшая ветлами, опушенными первой робкой листвой, и сквозь эту кисею проблескивала вода. Над распаханными полями поднимался пар. Небо было покрыто завесой легких облаков, и дымка придавала предметам невесомую нежность. – Благодать-с, – сказал исправник, заметив на лице Фёдора Евстафьевича выражение удовольствия. Каждое почти слово исправник заключал словоером – шитый флотский мундир Фёдора Евстафьевича делал на него впечатление. Стоя на взгорке, они молча озирали окрестность. – Пара, – взмахнув рукой сказал наконец исправник. – Ну что ж, – усмехнулся Фёдор Евстафьевич. – Пора так пора. – Да нет же-с, – спохватился исправник, подпустив сдержанный смешок, – так речка называется – Пара. – Вот как, – тоже улыбнулся Фёдор Евстафьевич и повернулся к матросу своему Ершову: – Что, брат, доволен ты? Ершов, пожилой уже, но крепкий ещё человек, обхватив сак обеими руками, сидел назади. – Одно слово, – степенно отвечал он густым басом и, отложив, наконец, сак, широко перекрестился. – Столько-то годов по чужим краям. Взгляд Фёдора Евстафьевича остановился на дальней церкви, едва выступавшей за голыми верхушками дубов и осокорей жёлтыми деревянными крестами. – Церковь Иоанно-Богословская, там приход, – предупредительно пояснил исправник. – Ягодное, село казённое. А там вот Алексеевка, имение князя Волконского. За границей изволят пребывать. Во-он там за леском, колоколенка видна… А Фитенгоф Николай Валерианыч – это уже за речкой, – тот проживает. Ближайшие соседи ваши-с. Тётушка ваша с князем тяжбу имела, а с Николаем Валерьянычем ничего-с. Фёдор Евстафьевич подмигнул Ершову и полез в коляску. Дорога шла под изволок, и показался старый деревянный одноэтажный господский дом. По дороге, возглавляемая священником со всем причтом, шагала навстречу коляске толпа мужиков в серых и коричневых армяках. До Фёдора Евстафьевича донеслись всё более различимые звуки молебна. Где-то совсем рядом куковала кукушка, и чётким ритмом своей песни как будто ставила границы миру людей. – Ну-с, – деловито произнёс исправник, – исполним формальность. При виде крестьян весь он как-то подобрался, в голосе его зазвенела сталь. Фёдор Евстафьевич покорно стоял рядом и ждал, пока исправник закончит читать свою бумагу. На одной из станций, в ожидании лошадей, Фёдор Евстафьевич листал книжку «Мнемозины» и наткнулся на помещённое там стихотворение. "Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной ты катишь волны голубые и блещешь гордой красотой", – писал поэт, и чувство это было то самое, какое испытывал Фёдор Евстафьевич. "Как друга ропот заунывный, как зов его в прощальный час, твой грустный шум, твой шум призывный услышал я в последний раз", – вертелось у него в сознании. Вновь и вновь возвращаясь к этим строкам, исполненным безыскусной прелести, грустил вдвойне, так как питал лёгкую зависть к сочинителям, ибо и сам во время оно пробовал себя в стихосложении, подражая Альфиери, но это было давно, ещё в те годы, когда он постигал морскую премудрость в Морском Корпусе. Однако эта страсть, не исчезнувшая с годами, время от времени заявляла о себе. Иной раз, досужим часом, Фёдор Евстафьевич перелагал его сонеты на русский язык, но как человек, дающий себе строгие отчёты относительно собственных талантов, не придавал значения этим неуклюжим опытам, находя утешение в своей службе, которая одна и являлась его призванием и его талантом.
Наконец он очнулся к действительности и заметил, что исправник смотрит на него выжидательно. Фёдор Евстафьевич сделал было шаг вперед и хотел крикнуть: "Здорово, ребята!", но вовремя спохватился, что он не на палубе. – Подавай Бог здоровья… – начал он и замешкался. – Старички, – тихонько подсказал исправник. – Здравствуйте, старички! – послушно повторил Фёдор Евстафьевич. Услышав его голос, старики низко поклонились. – Вот, – сказал Фёдор Евстафьевич, отщипывая от поднесённого ему каравая, – ем ваш хлеб. Исполнив формальности, Фёдор Евстафьевич с облегчением вошёл в дом и пригласил исправника закусить. Явилась Настасьюшка, старая горничная тётки, увидав его, заплакала и выказала намерение поцеловать у него руку. – Оставь, оставь, – с досадой пробормотал Фёдор Евстафьевич. – К чему это? Но та извернулась, поймала левую его кисть и припала к ней губами. – Матушка, да на кого ж ты нас, горемычных, оставила, – запричитала она. – Ну, полно, – сказал совершенно растерявшийся Фёдор Евстафьевич. – Полно, голубушка, полно. Не до ста же лет жить. Все в воле Божией. Тётку свою, впрочем, как и дядюшку, видел он двадцать девять лет тому назад, искал в себе отзвуки скорби, и, не находя ничего, испытывал незначительные уколы совести и хмурился. Сельцо Соловьёвка пожаловано было дядюшке его императрицей Екатериной за её первую турецкую кампанию. Анна Ивановна овдовела быстро. В доме всё было устроено на старинную ногу. За Анной Ивановной всегда ходила её любимая служанка Настасьюшка, с ключами и мешком, в котором были куски сахара, пряники и мелкие серебряные деньги для раздачи детям дворовых и вообще всем тем, кто попадал под щедрую руку. Не имея ни в чем недостатка, она тем не менее в течение почти что тридцати лет выезжала из Соловьёвки всего дважды. Как-то, после издания закона, по которому все заёмные письма признавались недействительными, если были писаны не на гербовой, а на простой бумаге, в уездном суде на предложение секретаря переписать бумагу и подписаться наново сочла таковое требование для себя оскорбительным, и, хотя и потеряла из-за своего упрямства, а всё ж настояла на своем. "Ты, сударь мой, – сказала она секретарю, – вот что рассуди: уж коли я, майорша Сойникова, руку свою приложила, то это так же верно, что солнце в небе ходит. А кобчика твово на бумагу любой умелец наведёт. Вон их развелось". Второй раз выехала из Соловьёвки Анна Ивановна много уже лет спустя, когда по уезду прошёл слух, что владелец Троицкого Григорий Семёнович Урляпов, который самоуправствовал в своем околотке, напоминая феодального барона, силою удерживает сапожковскую мещанку девицу Щедрину. Помимо такого рода дел, Урляпов от скуки и по самодурству производил и другие бесчинства, вплоть до нападения на соседей, выезжая на промысел лично во главе целой ватаги своих дворовых и каких-то случайных людей. Уездная полиция так его трепетала, что даже не смела предложить вопросных пунктов. Узнав о проделке Урляпова, Анна Ивановна помолилась Богу и, захватив по своему обыкновению одну лишь Настасьюшку, на ночь глядя выехала со двора. Она встретила шайку ночью на лесной дороге. Как узнала она, где и когда искать Григория Семёновича, что сказала ему, так и осталось тайной, которую оба унесли в могилу. Возил их кучер Тимошка, да и он опился до того, как что-либо рассказал. Пытали Настасьюшку, которая по обыкновению была с барыней, но та отвечала: "Хоша я и желала бы, а сказать не смогу: далеко стояла, не слыхала. Помню только, что филин ухал". Общеизвестно было только то, что девица Щедрина тот же день вернулась к родителям. Все эти подробности старины Фёдор Евстафьевич узнавал от исправника во время угощения, отчасти знал и сам, хотя и не отдавал себе отчёта, откуда именно. Держалась Анна Ивановна всегда прямо, носила шнуровку до последней минуты, хворей не ведала, и потому казалась вечной не только её ближним, но и всем соседям. Умерла она, как выразилась Настасьюшка, "тихим молчанием". "И в уме-то никто не держал, что могла она умереть: и на своих-то ногах была, и просто легла на свою постельку, оно как бы започивала. Так-то все и думали, ан вечер уже, а не встаёт. Тут уж пошли смотреть, и так смотрели, и эдак, ну, уверились, что умерла. Видно, Господь забрал". Управляющий Ефрем, держа в руках меховой картуз, терпеливо дожидался своей очереди. Когда исправник откушал и покатил обратно в уезд, дошёл черед и до него. – Покосы, слышно, хороши у вас, – заметил Фёдор Евстафьевич. – Покосы знатнеющие, – подтвердил Ефрем. – Завтра, – отпустил его Фёдор Евстафьевич, – всё завтра. Оставшись один, он погляделся в старое, мутное по краям зеркало. "Хорош", – подумал он с усмешкой. Прошедшей ночью в Сапожке на постоялом дворе его искусали клопы, и теперь укусы болезненно саднили. * * * Поутру Фёдор Евстафьевич с Ефремом смотрел хозяйство, ездил в поля, а к обеду пожаловал знакомиться сосед его помещик Фитенгоф. Это был невысокий полненький человек лет пятидесяти, одетый в белоснежные панталоны и синий фрак с золотыми пуговицами. На покатых, будто срезанных плечах сидела оплывшая голова, но маленькие проворные глазки цепко ощупывали и хозяина, и всё вокруг. – Семейство в Кронштадте, – ответил Фёдор Евстафьевич на его вопрос, – прибудет вскорости. На лице Николая Валерианыча проступило сомнение, и голова его покачнулась. – Не будет ли скучно после столицы? – в раздумчивости проговорил он как бы сам с собою. – Бог даст, обыкнем, – сказал Фёдор Евстафьевич и обвёл глазами гостиную. – Да и в столице, сказать вам откровенно, не часто приходится бывать, – добавил он и, заметив, что брови его гостя поползли вверх, пояснил коротко: – Служба. Фитенгоф, многозначительно поджав губы, понимающе покивал. – Могу ли иметь доверие? – вкрадчиво спросил он, и одутловатые щёки его пошли розовыми пятнами. – Извольте, – развёл руками Фёдор Евстафьевич. – А вот, позвольте спросить, что за бунт такой в столице зимою был? – оглянувшись, нет ли слуг, проговорил он. – Ах, вот вы об чём, – отвечал Фёдор Евстафьевич. – Да, верно, слухи до вас дошли… Заговор. – Что же-с хотели они, заговорщики, то есть? – Что хотели? Хотели революцию да конституцию. – О-о, – Николай Валерианович издал озабоченный звук и откинулся спиною на спинку кресла. – Это у нас не можно-с. – Отчего же вы так полагаете? – чуть усмехнулся Фёдор Евстафьевич. – Просто интересно знать мнение. – Народ тяжёл, – сощурив глаза, отвечал Фитенгоф голосом, в котором Фёдору Евстафьевичу послышалась досада. – А, говорят, на Государя злоумышляли? – Про Государя не знаю, а известно, что имели в предмете крестьян освободить. Николай Валерианович, судя по выражению лица его, не знал совершенно, что на это отвечать. Дыхание у него перехватило, и он уставился на Фёдора Евстафьевича выпученными глазами. – Мать честная, – только и вымолвил он, оправившись от горестного изумления. – Освободить крестьян? – тупо переспросил он. – Точно так, – утвердительно кивнул Фёдор Евстафьевич. – Помилуйте, статочное ли дело? – простонал Николай Валерианович. – Что затеяли, сударь мой? – Он в растерянности плеснул руками. – Ума, что ли, они решились? – В самом подлинном своём уме пребывали они, как показал розыск, – возразил Фёдор Евстафьевич. – А вот что сообразите: всякий человек по природе божий и должен принадлежать богу и что если кто другой, кроме Бога, его себе присвоит, то не поступает ли он против Бога? Николай Валерианович, насупившись, хранил молчание. – А что вы говорите, народ тяжёл, так это от отсутствия образования, – продолжил Фёдор Евстафьевич. – Просветите его, и всё само собою устроится. Просвещение приведёт его к гражданственности. – Просвещение? – переспросил Николай Валерианович с новым удивлением. Глаза его выплыли из щелей и округлились. Несколько времени он взирал на Фёдора Евстафьевича совсем уже недоуменно, а потом полное лицо его расплылось в улыбке, отчего потеряло уже всякую форму. – Шутить изволите? – И он зашёлся тонким смехом, прикрыв губы пухлыми пальцами, и только скромность удержала его от того, чтобы не замахать руками на своего хозяина. Фёдор Евстафьевич криво улыбнулся и добавил: – Кричали "Ура, Константин! Долой Николая! Извести картофельницу!" – Это так и кричали – картофельницу? Это про Александру-то Фёдоровну? Ох-хо-хо-хо-хо, – захохотал Николай Валерианович. – Да это прямо неслыханно! – Он кончил смеяться и неожиданно задумчиво проговорил: – А ведь оно и точно – от немцев житья нет.

Предлагаемый читателю историко-литературный очерк знаменует собой новую ступень в изучении «Слова о полку Игореве». Привлечённый автором этнографический и исторический материал позволяет реконструировать архаичную идеологию, без чего невозможно ответить на некоторые главнейшие вопросы, которое поставило перед исследователями «Слово». Находят прочтение многие так называемые «тёмные места» главного памятника древнерусской словесности. Книга адресована историкам, филологам и всем интересующимся древним мировоззрением.

Книга обращается к интереснейшему и наименее изученному периоду русской истории и рассматривает так называемую готскую теорию происхождения руси. Ни в России, на за рубежом готская теория не становилась предметом столь пристального внимания, а само происхождение термина «русь» по-прежнему считается загадкой этнической ономастики. Привлечённый автором литературный и этнографический материал позволяет ещё раз взглянуть на основополагающий вопрос, который поставила перед исследователями древняя русская история. Книга адресована историкам, филологам и всем интересующимся древней культурой и мировоззрением.

Начинается эпоха интерактивного сторителлинга: компьютерные игры, кино, медиа и театр переживают бурную технологическую трансформацию. Netflix делает интерактивный проект по вселенной Minecraft. Игры заимствуют эпизодический нарративный формат у сериалов. Венецианский кинофестиваль посвящает VR-премьерам отдельную программу, показывая, что будущее виртуальной реальности – за нарративом. Антон Уткин и Ната Покровская, режиссеры и сценаристы московской студии Lateral Summer, написали книгу, которая поможет вам в создании собственного проекта.

С самого своего появления «Тихий Дон» и история его создания покрыты завесой тайны. В книге писателя и историка Антона Уткина основное внимание сосредоточено на отображении в романе Первой мировой войны и называется имя человека, чьи фронтовые записки с большой долей вероятности легли в основу всемирно известного произведения.

Предлагаемый читателю историко-литературный очерк знаменует собой новую ступень в изучении «Слова о полку Игореве».Привлеченный автором этнографический и исторический материал позволяет реконструировать архаичное мировоззрение, без чего невозможно ответить на основные вопросы, которые поставило перед исследователями «Слово». Находят прочтение некоторые так называемые «темные места» главного памятника древнерусской словесности.Книга адресована историкам, филологам и всем интересующимся древней культурой.

"Крепость сомнения" - это роман, которого еще не было в современной отечественной литературе. Перед читателем произведение, жанр которого определить невозможно: это одновременно и роман-адюльтер, и роман-исследование русской истории. Географическая карта с загадочными названиями, нарисованная в начале Гражданской войны в офицерской тетрадке, оказывается для главных героев романа мостом между прошлым и настоящим. Постоянная смена фокуса и почти кинематографический монтаж эпизодов создают редкий по силе эффект присутствия. Эта в полном смысле слова большая книга обещает стать событием в литературной жизни.