4 Чехов как зеркало нашего времени

В последнее время все чаще раздаются голоса, что творчество Чехова вновь становится актуальным для нашего времени. Вот только актуальность эту все почему-то понимают по-разному. Одни ищут доказательства религиозности Антона Павловича. Другие, видят его в качестве обличителя пошлости. Третьи…
Дмитрий Быков решил в своей лекции последовательно разобраться со всеми этими высказываниями, добавив от себя утешительный аспект прозы А.П.

Правда, утешительность эту он понимает весьма своеобразно, находя ее то в отсутствии других сценариев жизни (иными словами, у других тоже самое, а может быть еще и хуже), то в неизменно обещанной в конце надежде, то, почему-то, в фатализме, как в «Даме с собачкой»: «…и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается.» Наконец, в заключительном выводе, что мир не замыкается на палате № 6 и вокруг еще есть огромное поле возможностей.

Но начал Быков с весьма смелого утверждения: Чехов – имморалист, считающий мораль выдумкой скучных людей, чтобы говорить о ней вслух и укорять окружающих. И самой точной его характеристикой могли бы служить слова Хармса: «Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт - ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».

Мораль, как и религиозность, у Чехова понятия, скорее, эстетические, чем этические. Хотя и не все с этим соглашаются, обычно, приводя в пример рассказ «Студент».
Иван Великопольский, сын дьякона и учащийся духовной семинарии, долго идет чрез поля и леса к себе в родную деревню. Согревшись у костра вдовы и ее дочери, он вдруг понимает, что вот так же две тысячи лет назад Петр грелся у костра посредине двора первосвященника. Узрев в огне единительную связь времен, он начинает рассказ о тройном отречении апостола, так увлекшись повествованием, что по окончании его видит слезы на глазах вдовы и смущение на лице ее дочери. «И радость вдруг заволновалась в его душе… и чувство молодости, здоровья, силы, - ему было только 22 года, - и невыразимо сладкое ожидание счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Отождествляя героя и автора, многим хочется видеть в этих строчках поворотную точку в мировоззрении Антона Павловича, обращение его к христианству. Как будто не было письма Меньшикову 1900 года, в котором напрямую сказано: «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. … я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру.» (Впрочем, с толстовством Чехов тоже разобрался в своей повести «Моя жизнь», показав неизбежный крах воплощения в жизнь его идей).
Религиозность у Чехова это не вера в очеловеченного бога или вечное нравственное начало. Для него мир не подчинен ни логическим, ни социальным, ни нравственным законам. Он подчинен только эстетическому и музыкальному. И это ощущение всеохватности потока жизни, которое почувствоввал у костра студент Великопольский, и есть высшее религиозное чувство, так мало имеющее общего с «грубой» религиозностью.
***
На мой взгляд, гораздо интереснее второй аспект актуальности – обличение пошлости.
Слово это почти вышло из употребления, но, тем не менее, сохранило свою смысловую нагрузку. Быков его определяет через несоответствие говоримого и говорящего. Чехов любит в своих произведениях поразмышлять о высоком и прекрасном, но вот, почему-то, вкладывает размышления в уста наименее подходящих для этого персонажей. Достаточно вспомнить, что много раз цитируемое: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…», произнесено циником и мизантропом доктором Астровым, прямо признающимся, что людей-то он, как раз, и не любит.

Homo soveticus впитывал двоемыслие («одни слова для кухонь, другие – для улиц») с молоком матери и, можно сказать, пошлость, в чеховском понимании, окружала его с рождения. Но оказалось, что глубоко закореневшая ментальность никуда не делась, регулярно прорываясь наружу. И тогда Чехов становится тем зеркалом, глядя в которое можно увидеть истинное отражение вещей. (Весь вопрос заключается только в желании заглянуть).
***
Обосновывая свою точку зрения, Дмитрий Быков анализирует большой массив прозы А.П. Упомяну только некоторые произведения.
Ранние рассказы и даже одно из двух стихотворений, написанных Антоном Павловичем («Шли однажды через мостик / Жирные китайцы / Впереди них, задрав хвостик, / Поспешали зайцы…»).

«Архиерей», как иллюстрация нарушения иерархии деталей, когда мы можем только догадываться, почему умирающий священник вспоминает итальянскую слепую старуху, поющую под окном.
«Ионыч» и «Письмо», как пример, истинной религиозности Чехова, когда письмо на деревню, т.е. в никуда, и превращается в молитву. (И так к месту был процитирован отрывок из «Письма к небожителю» Иосифа Бродского: «В Ковчег птенец, / не возвратившись, доказует то, что / вся вера есть не более, чем почта / в один конец.»).

Повесть «Моя жизнь», как попытка распрощаться с идеями толстовцев, и интересные мысли по поводу ее взаимосвязи с ненаписанным вторым томом «Воскресения» Л.Н.Толстого.
Повесть «Степь», раскрывающая истинный масштаб писателя. Именно после ее выхода Григорович в одной полемике воскликнул, что современные беллетристы не достойны целовать и след той блохи, которая укусит Чехова.
«Крыжовник», «Дом с мезонином», «Дуэль», заканчивая все это «Палатой № 6», в которой видит отражение всей тогдашней (и нынешней) России.

Вердикт. Рекомендуется к прослушиванию.
P.S. Рецензии на другие лекции Дмитрия Быкова:
«Пастернак. Доктор Живаго великорусского языка»,
«Виктор Пелевин. Путь вниз»,
«Цветаева. Повесть о Сонечке»,
«Стругацкие. Пикник на обочине».