Проблема писателя с собаками

Автор: Карл Уве Кнаусгор

Собаки никогда не интересовали меня, возможно, потому что у нас не было собаки, когда я рос, и потому что я боялся соседских, даже Алекса, беззлобного и добродушного золотистого ретривера, принадлежавшего Канестрёмам и по пятам ходившего за детьми этой семьи, когда от него это требовалось, но очевидно предпочитавшего их отца, на которого он часто смотрел преданно и выжидательно, виляя хвостом. Проблема в том, что когда я встречал на своем пути пса, будучи один, пес начинал гавкать на меня, и я не мог вытерпеть этого лая, он перечеркивал все, что я знал о темпераменте пса, и я оставался стоять на гравийной дорожке перед домом, не в состоянии пройти мимо собаки и позвонить в дверь. Даг Лотар часто находил меня в таком положении, застывшим на пороге их дома, пока милый песик лаял на меня. Не помогало и то, что как человек я интеллектуально и, предположительно, эмоционально превосходил собаку – то, что я знал, как читать и писать, рисовать, завязывать шнурки, намазывать маслом бутерброд, покупать конфеты в магазине и самому ездить на автобусе – так как громкие, агрессивно монотонные звуки разбивали все это вдребезги; когда я стоял там напротив собаки, только эти звуки имели значение. Лай собаки был своего рода законом, обозначающим границы, которые я не мог пересечь, и именно собака приводила их в жизнь. Родство с законом моего отца было очевидным, так как чувства, которые его громкий голос пробуждал в мне, все из которых были связаны с неспособностью действовать, этот паралич страха, были теми же, которые вызывал лай собаки. Нарушение закона было не просто немыслимым, оно было невозможным. Это то, что сделало меня склонным к подчинению, что я знал и тогда, что во мне есть эти черты, и это больше всего оставило отметин на сорока годах, которые я прожил с того момента. Человек подчиняется и делает то, что от него требуют, из страха карательных мер, что в моем случае означало страх злости и громких голосов. Хотя я и искал арены, где злость и громкие голоса считались дурным тоном – сначала университет, потом литературные учреждения, – я все равно вел себя так, как от меня ожидали, потому что внутри меня всегда был страх собачьей агрессии, и, когда бы я ни встречал ее – в форме рассерженного водителя, например, или рассерженной девушки, – каждый раз я уступал и оставался парализованным. Единственной областью, где я поборол этот страх, была литература. Временами я думаю, что литература нужна именно для этого, что литература это место, в котором каждый может свободно высказаться, без страха закона отца или закона собаки. Что литература – арена трусливых, Колизей напуганных, а авторы похожи на жалких гладиаторов, которые замирают, когда собака лает, но, оставшись одни, отвечают и защищают себя и свои права. «Говори за себя», – слышу я, как протестуют другие авторы. Но я думаю, что я прав. Была ли собака у хотя бы одного хорошего писателя? У Гамсуна не было собаки. У Тура Ульвена тоже. Была ли собака у Дюрас? Мне трудно такое представить. Ибсен, была ли у него собака? Нет. Фолкнер? Вроде бы да. В таком случае, может быть стоит переосмыслить его позицию в литературном каноне? У Вирджинии Вульф тоже были собаки, но так называемые комнатные собачки, которые слишком маленькие и игрушечные, чтобы вызвать страх в ком бы то ни было, так что они не считаются. Что касается меня, то у меня была собака на протяжении двух лет, заведенная ради старшей дочери, которая хотела собаку с трех лет, и я в конце концов сдался. Собака была безмерно добрая, но и безмерно глупая, и у меня абсолютно не было силы и авторитета научить ее хоть чему-нибудь, поэтому она прыгала на каждого, кого встречала, ела любую еду, которую могла найти, включая еду на нашем обеденном столе, тянула поводок настолько сильно, насколько могла во время прогулок, копала ямы в газоне, так никогда и не была дрессирована для нахождения в доме, и была настолько покорной и смиренной, что я с трудом мог смотреть на нее без чувства раздражения, а то и ярости, поднимающихся во мне, как часто бывает, когда кто-то узнает в другом свои наименее привлекательные черты. Собака никогда не выпускала меня из поля своего зрения, и увязывалась за мной в дом, где я пишу, ложилась у моих ног, когда я работал, и, если я ставил музыку, иногда подвывала, часто на той же ноте, что и исполнитель. Когда у нас родился еще один ребенок, всего стало чересчур много; собаку надо было выгуливать несколько раз в день, и приходилось брать ее с собой каждый раз, когда мы уходили из дома – в какой-то момент мы построили забор, чтобы она могла находиться в саду, когда мы уходим, но через несколько месяцев сосед пришел к нам и сказал, в свойственной ему осторожной манере, что собака лаяла и выла каждый раз, когда мы оставляли ее одну – поэтому в конце концов я отдал ее в семью, которая любит собак и знает, как с ними обращаться. Только потом меня озарило, что за два года, пока она была у меня, я не написал не единой строчки литературной прозы, только статьи и эссе, и хотя я не виню собаку, и я точно не хочу причислять себя к великим писателям, я все-таки думаю, что в каком-то смысле то, что у меня была собака, подрывало мой литературный проект, который, так как был по большей части автобиографичным, каким-то образом рассеивался непонятным мне образом, предположительно, из-за того, что характер собаки был настолько похож на мой, и я знал это еще до того, как она у нас появилась, так как изначально название моей автобиографической рукописи, которое было сначала изменено на «Аргентина», а в конечном итоге на «Моя борьба», было «Собака».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ