The Guardian: Франкенштейну — 200. Почему Мэри Шелли не получила свою минуту славы

Автор: Фиона Сэмпсон

«Франкенштейн» Мэри Шелли поднимает целый ряд технологических и культурных аспектов, не теряющих своей актуальности с эпохи Просвещения до эры хештега антихаррасмента #MeToo. Но миссис Шелли, при всех достоинствах ее книги, явно остается недооцененной фигурой литературного мира.

Самый известный роман Мэри Шелли и ее личность заинтересовали меня прежде всего благодаря... ее мужу. В 2011 году я увлеченно занималась выискиванием глубинных смыслов в поэзии Перси Биши Шелли. Это было чертовски непросто. Поэзия Перси — на сто процентов продукт его эпохи, но не содержит отражения «духа времени». При этом чудовище, созданное воображением его жены, продолжает очаровывать нас, несмотря на то, что выросло на той же культурно-политической почве, где развивалась поэзия Перси. Две сотни лет спустя после появления романа (он вышел в свет в январе 1818-го) образ Франкенштейна так же живо трогает наше воображение, как древние мифы.

Для знакомства с персонажами этой книги не надо быть знатоком классической английской литературы, ведь история Франкенштейна нашла воплощение в многочисленных кинопостановках, среди которых комедия «Эббот и Костелло встречают Франкенштейна», квази-рок-опера «Шоу ужасов Рокки Хоррора», классика жанра научной фантастики, наподобие «Бегущего по лезвию бритвы».

Бледные ботаники... Образы Шелли оживают в «Шоу ужасов Рокки Хоррора» (1975)
20th Century-Fox/Everett/Rex Features

История, рассказанная Мэри Шелли, бесконечное множество раз обыгрывалась в комиксах, на фестивалях косплея (где фаны книги одеваются и гримируются «под персонажей»), в популяризаторских статьях про новейшие открытия из сферы биологии и медицины.

Доктор Франкенштейн и его монстр, что называется, попали в мейнстрим. Они известны больше, чем некоторые реально существовавшие исторические личности (и, конечно же, больше, чем множество других литературных персонажей 19 века). Полагаю, нас еще ждет немало «подделок» под Франкенштейна, потому что все новые читатели проникаются историей сумасшедшего профессора и собранного по частям чудовища в шрамах.

Как Мэри Шелли создала свою известнейшую книгу? Некоторые критики утверждают, что она, собственно, этого и не делала.

Личность Мэри изучается литературоведами, по большому счету, в разрезе того, как она повлияла на творчество своего известного мужа. Центром самостоятельного исследования жена Перси Биши Шелли не становилась вплоть до 2000-го, когда была издана работа Миранды Сеймур, посвященная биографии Мэри.

Я хотела бы, чтобы Мэри Шелли получила известность и признание среди читателей нашего времени. Я хотела бы, чтобы за этой книгой читатель увидел девушку, робко делающую первые шаги в писательстве. История ее жизни сама по себе может служить не менее замечательным сюжетом для романа, чем выдуманная ею история.

Ее жизнь и отношения с мужчинами производят необычайно сильное впечатление в эру #MeToo.

Мэри было всего 18, когда в ее голове возникла идея книги о Франкенштейне, и 19, когда роман был окончен. Как столь юному существу удалось воплотить замысел, объединяющий архетипические образы — ученого, «следующего за своей мечтой» без оглядки на этические и социальные последствия, и создания, которое полностью зависит от одержимости этого ученого?

Воплощение двух этих образов — поистине удивительное достижение. Оно тем более заслуживает восхищения, если учесть, что Мэри Шелли не получила того образования, которое было доступно ее современникам-мужчинам. Другие представители школы романтизма были людьми, заканчивавшими Итон или Оксфорд. За плечами юной Мэри были лишь домашние премудрости, преподанные гувернанткой, да шестимесячный курс в «Школе для леди» мисс Петтман из Рамсгейта.

Униженная любовной связью, возвышенная литературным талантом…
Мэри Шелли. Портрет из Национальной Лондонской галереи

Родители Мэри, однако, были достаточно прогрессивны для своего времени.

Мать, в честь которую назвали Мэри, до замужества носила фамилию Уолстонкрафт и была известна как автор одного из первых образцов феминистской философии, «Защита прав женщины»; отец, Уильям Годвин, был философом, политиком и литератором. Возможно, чтение книг из отцовской библиотеки благоприятно повлияло на девочку, а вот матери своей она не знала — та умерла 10 дней спустя после рождения дочери.

Впрочем, к тому возрасту, когда у юной Мэри сформировались собственные взгляды, ее отец уже был скорее консерватором, чем радикалом. Так, после того, как 16-летняя Мэри сбежала с Перси, ее отец, этот бывший апостол свободной любви, отрекся от дочери и прекратил всякое общение с ней, пока не получил весть о ее вступлении в законный брак.

Перси Биши Шелли, сделавший из Мэри «капитулировавшую жену».
The Bodleian Libraries of the Un/PA

Так каким же образом юная наивная Мэри смогла создать свой шедевр? С одним ответом мы уже ознакомились в начале статьи: «никак».

Да-да, многие читатели и критики напрочь отрицали, что автором романа о Франкенштейне может быть женщина. Этому способствовало и то, что первое издание книги вышло анонимно. Многие литературные обозреватели моментально приписали авторство некоему мужчине из кружка Годвина.

Никому не пришла в голову версия, что автором книги была его дочь. Большинство сходилось на том, что книга принадлежит перу Перси, зятя Годвина. Впоследствии, однако, было установлено (в ходе анализа рукописей, хранившихся в Бодлеровской библиотеке Оксфорда), что Перси в лучшем случае вносил правки в готовый текст. Многие рады были сразу же именовать его соавтором романа, но я лично исследовала эти правки и могу утверждать, что по глубине и объему замечаний вклад Перси в роман не более значителен, чем работа средней руки редактора-корректора.

Вторая разновидность скептиков, разглагольствовавших об успехах Мэри, подошла к вопросу более изящно. Они настаивали на том, что — даже при авторстве миссис Шелли — образы Франкенштейна и его монстра отличаются вторичностью и тем самым не заслуживают восторгов. В качестве исходного образца указывали на Пигмалиона, изваявшего ожившую статую, или получеловека-получудовище Калибана в шекспировской «Буре». Оба архетипа были необычайно популярны в начале 19 века и, выросшая в окололитературной среде, Мэри не могла не увлечься этими идеями.

Бурные страсти… Калибан в исполнении Майкла Кларка («Буря» в постановке Питера Гринуэя, 1991)
Allstar/Channel Four

Но ее собственное творение отличается от «каноничных образцов», причем эти отличия столь заметны сегодняшнему беспристрастному критику, что мы не должны проходить мимо них.

Пигмалион в классическом варианте («Метаморфозах» Овидия) не создает живое существо — он лишь влюбляется в созданную им статую. Жизнь в мраморный истукан вдыхает богиня любви Афродита, тронутая пылким чувством скульптора. Интересные аллюзии с этим мифом просматриваются в литературе 20 века.

Так, в пьесе «Пигмалион», написанной в 1913 году Бернардом Шоу, лингвист Генри Хиггинс превращает уличную цветочницу в утонченную леди, но делает он это не из любви к ней, а из чувства самолюбия. В таком варианте древняя легенда известна нам по мюзиклу «Моя прекрасная леди» Лернера и Лоу.

Cоздание совершенного человека… Рекс Гаррисон, Одри Хепберн и Уилфрид Хайд-Уайт в киноленте «Моя прекрасная леди» (1964)
Sportsphoto Ltd/Allstar

Статуя, которая превращается в женщину, фигурирует и в пьесе Шекспира «Зимняя сказка», где внезапно оживает статуя Гермионы, жены короля Леонта. В 16 веке любой школяр знал Овидиевы «Метаморфозы»; неудивительно поэтому, что молодой Шекспир вдохновлялся историей Пигмалиона в британском Стратфорде. «Буря» обыгрывает еще один античный миф, — историю Минотавра; как и Минтовар, Калибан — сын обычной женщины и чудовища, который владеет островом до тех пор, пока туда не явится всепобеждающий герой.

Очевидно, что ни один из этих образов не напоминает нам амбициозного молодого доктора из романа Мэри Шелли.

Закончившаяся провалом попытка Франкенштейна создать совершенное человеческое существо стоит скорее в одном ряду с историей смехотворных подвигов Дон Кихота, блестяще описанной в 17 веке Сервантесом (известно, что Мэри читала этот роман, пока работала над своей книгой), и сокрушительной неудачей хемингуэевского Старика (1952, «Старик и море»).

Во всех этих книгах усилие, приведшее к поражению, описывается автором сочувственно, с высот наших представлений о человеческом достоинстве. Провал же замысла Франкенштейна изображен как разрушительный итог непомерной гордыни.

Его презрение к обычному миру больше, чем высокомерие одаренного человека, оно сродни тому, что древние греки назвали бы хюбрис — нарушением божественной воли в сочетании с желанием обожествления, за которым следует потеря удачи (перипетии) и возмездие (немесис).

Написанная столь сильными мазками, картина поражения замыслов Франкенштейна вызывает почти сверхъестественный трепет, как величественные поражения героев в гомеровской традиции.

И это также не удивительно, если учесть, что романтически настроенная девушка, выросшая под крылом бывшего священника-диссидента, не могла воспринимать добро и зло как релятивистски-абстрактные категории, но относилась к ним как к абсолютным феноменам человеческого бытия.

Но страстные порывы и падение замыслов Франкенштейна — это не иллюстрация к картине о наказанной гордости. Юной Мэри меньше всего подходила роль нравоучительницы.

В те годы, когда она писала свой первый роман, ее преследовало клеймо падшей женщины. Романтическое бегство с Перси, женатым мужчиной, заставило отвернуться от нее семью и друзей. Мэри обвенчалась с любовником только после смерти первой его жены, Гарриет, но даже законный брак не стер пятна с ее репутации. Ее поступок так напугал высоконравственное британское общество, что — беспрецедентный случай — Перси и Мэри было запрещено воспитывать его детей от первого брака.

В ближайшем будущем Мэри оказалась едва ли не в более тяжелой ситуации: находясь под гнетом общественного остракизма, она наблюдала, как Перси наслаждается мимолетными влюбленностями и делит радости жизни с другими женщинами.

Наконец, потеряв двоих детей и мужа, Мэри Шелли оказалась в центре интриги, развязанной родственниками со стороны Перси: ее пытались лишить права воспитывать единственного оставшегося в живых ребенка.

Однако творчество Мэри Шелли ценно современному читателю не тем, что она сумела сохранить свои искренность и обаяние, несмотря на невзгоды жизни. Еще меньшее значение имеет та «сверхтехнологичность», которая могла показаться впечатляющей читателю позапрошлого века.

Сегодня соединение математики с алхимией (и даже с электричеством, как это было в переиздании книги от 1832 года) выглядит весьма блеклым по сравнению с генной инженерией и прорывами биохимии. Да и сцена с электрошоком в лаборатории изобретателя, визуализированная в классической кинопостановке «Франкенштейна» (Джеймс Уэйл, 1931), также не потрясает впечатлительного зрителя.

Но в произведении Мэри Шелли мифологическое начало выше соображений технологии. Франкенштейн доказывает нам, что вдохновение ученого и стремление к прогрессу мало чем отличаются от той самой греческой страсти — хюбрис, хотя понятным это становится лишь внезапно, когда на гордеца падает возмездие.

К тому времени, как Мэри закончила свой роман, у нее были все предпосылки подозревать в человеке, с которым она связала свою жизнь, ту же слепую гордыню.

Родившись в богатой семье, Перси всю жизнь был в долгах, потому что жил не по средствам. Провозглашая в стихах вечную верную любовь, он умудрялся быть катастрофически аморальным: 17-летнюю Мэри, беременную первым ребенком, заставлял спать со своим лучшим другом, а сам разворачивал романтическую интригу с ее сводной сестрой. К слову, оправдать это порывами творческого духа довольно затруднительно: этот так называемый поэт смог издать смехотворно малое число своих работ. Рукописи Шелли, однако, были тщательно разобраны Мэри и разосланы издателям после его смерти.

Но история Франкенштейна — это не мемуары. Вопрос, который ставится в нем, — «как далеко мы смеем зайти в своих дерзаниях?», — необычайно актуален и в современном мире.

Представители романтизма, в число которых входит и Мэри Шелли, «склонялись» к прогрессу. Великий историк Эрик Хобсбаум назвал период от Французской революции 1789 до I Мировой войны 1914 «затянувшимся 19 веком». Опубликованная на заре Нового времени, книга Мэри Шелли до сих пор помогает нам уточнить терминологию времени Новейшего.

«Современность» — это лишь одно из слов, упрощенно обозначающих целую эпоху антропогенных усложнений окружающего мира. Новейшее время — это время и тяги к прогрессу, и страха перемен. Судьба доктора Франкенштейна — иллюстрация разрыва между реальным человеческим опытом и теми надеждами, которые человек возлагает на науку и новые технологии.

Однако образ Франкенштейна — это не только выражение эмоций, возникающих в эпоху перемен, но и отражение реалий своего времени. В 1816-м, когда Мэри начала писать свой роман, изучение природных явлений еще не стало профессией; однако сам термин «ученый» уже был введен в обиход, а интеллектуальные дебаты были на пике моды. Любительские занятия наукой было трудно отделить от серьезных исследований.

Степень «профессионализма» определялась популярностью публичных лекций, которые давали ученые. В свою очередь, эти лекции вдохновляли любителей на поиск более глубоких методов.

В годы взросления Мэри «профессиональными» лекторами были, к примеру, друг ее отца, химик и изобретатель сэр Хамфри Дэйви, итальянский физик и философ доктор Луиджи Гальвани и его племянник Джованни Альдини: все они славились своими демонстрациями воздействия электричества на мертвое тело.

Цепная реакция… Борис Kaрлофф в киноленте «Невеста Франкенштейна» (1935)
Moviestore/REX/Shutterstock

Сам дух той эпохи не мог не оказать влияния на роман Мэри, поэтому я склоняюсь признать верной третью версию о появлении «Франкенштейна»: юная наивная девушка безыскусно излагала те идеи, которыми была насыщена социально-культурная обстановка ее времени.

Разумеется, это утверждение сильно отдает упрощенчеством и сводит самобытное творчество к банальному «любой человек может написать как минимум одну книгу — книгу о себе»; при таком подходе очевидна опасность обесценить интеллектуальный труд по планированию фабулы и усилия по литературной обработке — то, что и превращает «книгу любого человека» в шедевр.

Но, если присмотреться, даже профессиональные критики страдают этой узостью взгляда, регулярно приписывая женщинам-литераторам лишь «жажду выражения своих чувств».

Очень наглядно это отражено в реакции на творчество Теда Хьюза и Сильвии Плат. Хьюз признан «одним из лучших поэтов века» и внесен в список британских поэтов-лауреатов, а о Сильвии Плат — ничуть не менее самобытной фигуре в современной поэзии — до сих пор чаще всего можно услышать, что она, мол, «помогала своему великому мужу творить».

Здесь можно привести в пример и ныне живущую американскую поэтессу Шерон Олдс, о которой критики единодушно утверждают, что она не добилась бы Пулитцеровской премии, если бы не переживания из-за развода.

Напомню: вопрос, давший толчок к появлению этой статьи, — не в том, как Мэри написала свой роман, а в том, почему никто не хотел верить, что именно она его написала? В конце концов, ей и самой был свойствен тот гибкий, наслаждающийся игрой в прятки с подсознанием интеллект, которым она наделила доктора Франкенштейна. Именно этот тип интеллекта, весьма способствующий блестящим озарениям на основе синтетического соединения бесконечного множества идей, находит воплощение в истории, рассказанной Мэри Шелли.

Все, что мы знаем об ее «литературной кухне», — а мы знаем многое о ее манере письма из дневника Мэри и личной переписки, — говорит нам о том, что ее подход был чрезвычайно взвешенным.

Даже сам повод к написанию романа, как широко известно, был весьма прозаичным: в июне 1816 года лорд Байрон устроил для своих гостей на вилле Диодати у Женевского озера литературный «конкурс».

Мэри вспоминает: «"Каждый из нас напишет историю про привидения", — сказал лорд Байрон… Я занята выдумыванием истории, да такой, которая посоперничает с историями, вышедшими из-под пера нашего хозяина». А тем временем мужская часть насельников виллы — Перси, Байрон и личный врач Байрона Джон Уильям Полидори — вели серьезнейшие разговоры о «первоосновах жизни». Однако, насколько можно судить сегодня, никто кроме Мэри, к тому времени родившей второго ребенка и похоронившей его 12 дней от роду, не разбирался лучше в этих самых «первоосновах жизни».

Впрочем, «за кадром» для гостей того летнего литературного салона на вилле осталось все то, чем жила юная мать. Мэри заканчивала работу над «Франкенштейном», подолгу оставаясь одна в Бате. Перси отдалялся от нее.

Это был щедрый на несчастья год, когда покончили жизнь самоубийством старшая сестра Мэри, Фанни, состоявшая в связи с Перси, и Гарриет, его бывшая жена. К тому же сводная сестра Мэри, Клер Клермон, родила дочь от Байрона. Сама же Мэри наконец обрела статус законной супруги Перси Биши Шелли, будучи в третий раз беременной.

Стоит ли удивляться, зная все это, тому, что в романе так густо намешаны предвидение и понимание, тревоги вынашивания и рождения, страх покинутости и размышления о том, каково жить без матери, каково остаться в полном одиночестве против всего мира.

Это были темы, близкие любому человеку, и книга моментально обрела множество поклонников, как писал Мэри и Перси друг семьи, Томас Лав Пикок. Однако Мэри не удалось быть свидетельницей успеха ее детища. Она последовала за мужем, сосланным по политическим причинам из Британии на материк.

Верно следуя по тернистым дорогам за своим нежно любимым, несмотря на его измены и предательства, мужем, талантливая писательница Мэри Шелли являла собой, вплоть до смерти Перси в 1822-м, не что иное, как викторианский образчик вечно послушной, мягкой и понимающей «капитулировавшей жены» (см. книгу Laura Doyle, «Surrendered Wife»).

Рассказывать сегодня историю жизни Мэри невозможно, не делая постоянно оговорок о том, что она «была не только женщиной, но и писательницей». Однако 200 лет назад о ней бы с укором сказали: «она ведь не только писательница, но еще и женщина!». Овдовев в возрасте 25 лет, Мэри обнаружила, что большинство ее «друзей» относятся к ней не иначе, как к женщине, которая была развлечением великого поэта, да и с этой ролью неудачно справлялась, отравляя ему жизнь своим нытьем и мешая ему в полную силу отдаться творчеству.

Она вернулась в Лондон и два десятка лет провела в непрестанной битве — ради единственного выжившего ребенка — за денежное вспомоществование, в котором ей отказывал отец мужа. Сэр Тимоти Шелли, сам имевший незаконнорожденного первенца, так и не принял в семью жену Перси, которая родила ему двоих детей прежде чем стала его законной супругой.

Однако литература давала Мэри средства к существованию и позволила ей отправить сына на обучение в Хэрроу и Оксфорд. Все, что она издавала, выходило в свет анонимно. В архивах сохранилось множество ее жалостливых писем к издателям. Трудно представить себе, что с аналогичными проблемами столкнулся бы успешный автор-мужчина.

Но Мэри Шелли, увы, не воспользовалась в свое время мужским псевдонимом. Известная в литературных кругах благодаря своей связи с Перси, она никогда не пользовалась той благословенной свободой, которую дарили своим обладательницам псевдонимы «Джордж Эллиот», «Каррер Белл», «Эктон Белл»... К слову, сестры Бронте были почти современницами Мэри Шелли (они были лишь чуть моложе ее).

Но про автора «Франкенштейна» слишком редко говорили «этот писатель» и слишком часто говорили «эта женщина».

Что сегодня представляет собой «Франкенштейн»

В предельно честной дневниковой записи от 21 октября 1838 года 41-летняя Мэри пишет, что ее мучает чувство, что она «создана оставить свое слово в литературе», и неспособность писать что-то в духе «радикального феминизма», что считалось тогда вполне допустимым для женщины и примирило бы критиков с тем фактом, что она популярна.

«Отсутствие дружеской поддержки, страх оказаться изгоем, неспособность осмелиться на решительные поступки, если мной не руководит кто-то любящий и заботливый, уничтожает меня». Чувство своей неполноценности из-за двойных стандартов, стыд собственного успеха, который поставил ее выше авторов-мужчин при отсутствии всех мужских преимуществ: мысли Мэри Шелли звучат сегодня на редкость современно.

Их отголоски мы находим в дебатах вокруг Женской литературной премии, в статьях, посвященных судьбам авторов мужского и женского пола, в откровениях о «карьере через постель», на которую склоняют женщин-актрис.

Франкенштейн показывает нам, что гордыня и возмездие всегда идут рука об руку. Судьба Мэри показывает, насколько сильной должна быть женщина, чтобы вынести бремя успеха, «выносив и родив» два потрясающих литературных образа, ставших символами в новой мифологии.

Опубликовано 18 янв., Фиона Сэмпсон «В поисках Мэри Шелли: Девушка, которая создала Франкенштейна» (Profile, £18.99), Guardian Bookshop

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ