Деколонизируя готику

«Готическая литература — с ее домами с привидениями, безлюдными пейзажами, сломленными персонажами и тоской, порожденной глубоким отчаянием, — всегда принадлежала всему миру, а не только западному»

Когда я работала над The Djinn Waits a Hundred Years («Джинн ждет сотню лет»), романом о призрачной любви и потерях, действие которого разворачивается в индийской общине на восточном побережье Южной Африки, мне не сразу пришло в голову, что это готический роман. Оглядываясь назад, кажется очевидным — в нем были все обычные жанровые тропы — дом с привидениями на холме, дикий пейзаж, странные персонажи, призрачные элементы и бессвязный беспокойный ритм повествования. Я не осознавала этого, потому что это были просто особенности моей жизни, когда я росла в своем южноафриканском индийском доме. Только когда я начала копаться в истоках жанра, я поняла, как много готики существовало не только в моей жизни, но и далеко за пределами западного мира, с которым она ассоциируется.

Готика с ее глубокими европейскими корнями родилась из многих факторов, но породила ее в первую очередь историческая тревога того времени. Однако историческая тревога двигала идеями и развитием многих мест, особенно колонизированных стран, включая Южную Африку и Индию. Истории, возникшие в этих странах, использовали местные культурные, религиозные, мифологические и суеверные верования для распространения мистических историй, которые с западной точки зрения были бы классифицированы как «готические» по своей природе. В историях фигурировали дома с привидениями, призрачные духи, предзнаменования и нарастающий ужас, который, подобно готике, смог выразить социальные, культурные и экономические потрясения нового мирового порядка.

Но когда писатели за пределами Англо-Европы и Северной Америки пишут о готике, жанре, обычно ассоциируемом с западной литературой, по-прежнему принято говорить, что они «переосмысливают» или придают «новый оттенок» старой классике. Создается впечатление, что эти истории изначально не существовали бы без жанра; что без западных конвенций, которые его определяют, у этих историй не было бы структуры, на которой они могли бы строиться. Тем не менее, эти истории были там, просто их не рассказывали на западе.

Мой дедушка прибыл в Южную Африку из Индии в 1935 году, и хотя он был коммивояжером, в основном он был известен как сказочник, который собирал своих внуков вокруг себя, чтобы те послушали его рассказы. Его истории варьировались от индийских народных сказок до более зловещих историй о ворах, затаившихся в темных дворцах. В историях, которые мы читали из Корана, были джинны, потусторонние существа, созданные из бездымного огня, невидимые человеческому глазу. У моей семьи, особенно у моих тетушек, были страшные истории: о джиннах под деревьями, подкрадывающихся к ним на закате, токолошах (дух из фольклора зулу), посещающих их по ночам, и призраках или духах, бродящих по их домам.

Любая история — это, конечно, бегство от реальности, но истории, рассказанные для того, чтобы напугать или взволновать, говорят о другом виде бегства; о таком, когда вам жизненно необходим мир, более тревожащий, чем ваш собственный. У многих моих родственников в поколениях до меня жизнь была наполнена борьбой, и именно они рассказывали самые волшебные, а иногда и самые страшные истории. Мой дедушка был мальчиком, приехавшим из маленькой деревни в стране, где британцы грабили субконтинент и доминировали над ним, в новую, незнакомую страну, где все еще правили британцы и где апартеид только зарождался. Мы не знали этого, пока не прочитали его записи. Мой дедушка был тревожным человеком, и после смерти моей бабушки он занялся чтением и повествованием историй с таким рвением, что казалось, будто он не мог без этого существовать. Моя тетя рассказывала самые невероятные страшилки, в том числе о женщине-призраке, которая наблюдала за ней ночью, стоя у изножья ее кроватина. Она также рассказывала нам истории о том, как ее мать бежала из Бирмы, когда туда вторглись японцы, и как ей пришлось бросить все и начать нищенскую жизнь в Индии, а затем в Южной Африке. В моей семье использовали истории, чтобы убежать от реальности — и чем они были жутче, тем дальше мы ускользали от реальности. В начале своего эссе «Почему нас так влекут фильмы ужасов?»  Стивен Кинг упоминает, что одна из причин, по которой мы смотрим фильмы ужасов, заключается в том, чтобы восстановить наше ощущение естественной нормальности, что независимо от того, насколько ужасными становятся сцены перед нами, мы знаем, что находимся «в световых годах от истинного ужаса». В этом смысле, чем диковиннее история, тем безопаснее нам кажется реальность, и, возможно, именно поэтому людей, склонных к тревожности, тянет к ужасам. В статье New York Times «Как истории ужасов помогают нам справляться с реальной жизнью» Колтан Скривнер, исследователь Лаборатории рекреационного страха Орхусского университета, говорит, что, когда вы смотрите фильм ужасов, вы можете «отключить источник своего беспокойства».

Призраки в домах, местах и людях в историях, которые мне довелось услышать в детстве, часто были неразрывно связаны с преследованиями со стороны власть имущих. Тетя, которой пришлось покинуть свой дом в Мейфэре, Южная Африка, из-за закона о групповых зонах апартеида, который принудительно переселял небелых в другие районы, жаловалась, что в ее новом доме во Вредедорпе «что-то обитает», и моя мать описывает, как видела тени, кружащие по комнате. Семья моей матери, которая была вынуждена переехать из своего большого дома на плодородной земле, засаженной фруктовыми деревьями, в многоквартирный дом, поспешно построенный правительством апартеида, жаловалась, что в здании водятся привидения. Комнаты были крошечными и сырыми, а здание граничило с заросшим полем с полуразрушенной мукомольной фабрикой, где, по слухам, находились могилы рабочих, погибших там много лет назад. Моя мать и ее семья постоянно слышали, как посреди ночи передвигают мебель, некоторые говорили, что видели духов, разгуливающих по коридорам, одна моя тетя сказала, что призрак пытался ее задушить, а в одной квартире, в частности, казалось, обитало несметное количество духов — от привидений до джиннов и токолошей. Другая тетя, жившая неподалеку в доме у реки, сказала, что по ночам она выглядывала из своего окна и видела призраков, вспахивающих поля, и слышала их пение. Жизни многих людей вокруг меня, которые испытали на себе последствия переселения и колонизации, были наполнены мстительными духами, домами с привидениями и сюрреалистическими пейзажами — теми самыми вещами, что делают истории готическими.

Призраки, присутствие которых — один из основных признаков готики, часто фигурировали в историях, которые я слышала в детстве. В статье 2018 года для New York Times редактор и критик Парул Сегал написала: «История о привидениях меняет форму, потому что сами призраки настолько изменчивы — они исходят из специфических культурных страхов и фантазий... Однако истории о привидениях никогда не бывают просто их отражениями. Это социальная критика, замаскированная паутиной; прошлое, требующее исправления».

Призраки — это чудовищные трагедии, разбитые сердца, неосуществленные желания и непостижимая ярость; колонизированные страны, украденные земли и места глубокой скорби кишат ими. Что такое призраки, если не боль, от которой мы не можем избавиться? Призрак в южных готических романах, таких как «Возлюбленная» Тони Моррисон , говорит об ужасах рабства, о том, как история невыразимой боли может принимать свою собственную форму. В «Sing Unburied Sing» Джесмин Уорд использует духов, чтобы высказаться о социальных кризисах афроамериканцев на юге и о том, как мертвецам приходится петь свои собственные песни, чтобы не быть забытыми. Таким образом, призраки — это не только мертвецы, ходящие по земле, они несут в себе глубоко политические послания.

Южная Африка, с ее трагичной историей колонизации и апартеида, полна призраков. А африканский магический реализм изобилует сверхъестественным — целителями, духами предков, токолошами и черной магией, — идеальная среда для расцвета готики. Этот ужас распространяется даже на классовую, межэтническую и экономическую напряженность в стране, утверждают Фред Боттинг и Джастин Д. Эдвардс в Globalgothic, которые ссылаются на пример толпы в Южной Африке в 2008 году, которая обрекла на смерть трех рабочих-мигрантов, назвав их ведьмами, укравшими их рабочие места.

Колдовство и зомби связаны с африканскими иммигрантами обществом, «кардинально изменившемся в результате социальных, культурных и экономических последствий глобализации», пишут они. Этот же общественный страх распространился даже на мой роман и заставил нас изменить название южноафриканского издания, потому что мой местный издатель указал, что южноафриканцы суеверны, и слово «джинн» в названии может отпугнуть читателей от романа.

Деколонизация готики не должна означать переосмысления традиционных готических историй с новыми персонажами в новых местах — она означает признание того, что эти готические истории происходили в других культурах и местах, за пределами западного мира. Что распространенные западные готические сюжеты существуют сами по себе в других частях мира, или, как выразилась Гленнис Байрон в Globalgothic, «...растет осознание того, что сюжеты и образы, ассоциируемые западными критиками с готикой, такие как призраки, вампиры и зомби, имеют свой собственный эквивалент в других культурах, хоть они и могут восприниматься по-разному в зависимости от истории и систем верований».

Следует признать, что готическая литература — с ее домами с привидениями, безлюдными пейзажами, сломленными персонажами и тоской, порожденной глубоким отчаянием, — всегда принадлежала всему миру, а не только западному.

Шубнум Хан (Shubnum Khan)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ