Почему художественный вымысел стал прибежищем для эксцентриков

Карлос Фонсека находит новый язык в мире отверженных

«Что за книгу читаешь?» — спросил меня отец. Я не знал, как объяснить без того, чтобы показаться безумным, что книга, которую я читал — это эпичное повествование о человеке, который оставил университетскую жизнь за плечами, чтобы полностью посвятить себя масштабной и абсурдной задаче строительства для своей любимой сестры, в глубокой чаще леса Кобернаусер, математически идеального строения, окрещенного им «Конусом».

Потому я пошел легким путем и выпалил название, автора и пустую отсылку: «Ничего такого, это «Корректура»  Томаса Бернхарда — слегка спутанное переложение жизни Людвига Витгенштейна ».

И это сработало. Мой отец больше не задавал вопросов, и я вернулся к своей книге, зная, что неловкая сцена вскоре повторится. Ибо я зачастую оказываюсь неспособен объяснить сюжет своих любимых книг или фильмов окружающим.

Слушая себя во время разговора, я смущаюсь странности этих сюжетных линий: ирландский «резиновый» барон мечтает открыть оперный театр в бассейне Амазонки в Перу («Фицкарральдо»); два парижских клерка, охваченные идеей о создании всеобщей энциклопедии, выясняют, что она будет походить на сборник глупых цитат ( «Бувар и Пекюше» ); писатель одержим возможностью рассказать об абсолютном мгновении («Фарабёф»); мужчина обнаруживает точку вселенной, содержащую в себе все остальное, и становится изгоем ( «Алеф» ).

Иногда понимание в глазах собеседника вспыхивает мгновенно, но гораздо чаще стоящий передо мной уставится в недоумении, как если бы смотрел на человека, который спокойным тоном признался в склонности посещать дома для душевнобольных.

Что же привлекает меня в эксцентричных личностях? И не только меня, но и многих писателей — чем их обольстила эксцентричность? Бернхард, например, не только раз за разом возвращался в новеллах «Корректура» и «Племянник Витгенштейна»  к фигуре необыкновенного австрийского философа, но также проложил свой путь к чудаковатости другого гения: канадского пианиста Гленна Гульда. Романтическое увлечение причудами гения ясным образом намекает на объяснение, но затрудняется объяснить саму традицию, иногда такую же длинную, как и история повести.

Дон Кихот, Капитан Ахав, Курц, Гленн Гульд, Г.Х. Клариси Лиспектор или любовники Дюрас: состав эксцентриков, которые населяют некоторые из лучших повестей и коротких рассказов, кажется отмеченным необычностью не столько гениальности, сколько одержимости. Как Дон Кихот, непостижимый в своем помешательстве на одном предмете, эти протагонисты являются движимыми их идеями фикс.

Их путь зачастую настолько бессмысленен, насколько эпичен, настолько же страстен, насколько они сами поглощены идеей. Все они, кажется, тщетно стремятся, как Джей Гэтсби, дотянуться до того зеленого света, который никогда не бывает в пределах досягаемости, и бесплодные поиски рискуют обратить их в монстров, говорящих на собственном непостижимом для остальных языке.

Когда я задумываюсь о трех романах, которые написал, теперь я вижу, что мои персонажи освещены тенью зеленого света Гэтсби. В «Полковнике Лагримасе» протагонист — старик, который решился изолироваться во французских Пиренеях, чтобы написать, используя, своего рода собственный код, большую историческую энциклопедию в противном случае бесполезных фактов. Вдохновленный великим математиком, эксцентриком и отшельником Александром Гротендиком, этот первый роман был моим первой попыткой повествования об аутсайдерах, которые захватывали меня на протяжении столь долгого времени.

Читая увлекательную историю жизни Гротендика — участие его родителей в Октябрьской революции, их страшную судьбу во времена Холокоста, его появление в качестве одного из величайших умов века, его растущая политическая сознательность после Вьетнамской войны — мне не давал покоя вопрос, почему такой человек, чья жизнь оказалась настолько затронутой историческими событиями, однажды решит оставить все и жить отшельником.

Легко придать таким личностям ауру безумия. Сложнее попытаться понять их, лишенных романтического ореола, изнутри. Что приводит человека к эксцентричности, и какой вид на мир открывается с такой перспективы? Эксцентрики отказываются принимать мир как данное, они отрицают банальность. В этом заключается их великий ясный ум: они, кажется, видят и, возможно, понимают что-то за пределами нашей повседневности.

В процессе написания романа, мне вдруг стало ясно, что вызывающими интерес к кому-то вроде Гротендика являются эти неожиданно четкое понимание цели и путь, который парадоксальным образом приговаривал его к непониманию со стороны других и одиночеству. Как и Дон Кихот, Г. Х. Клариси Лиспектор и любовники Дюрас, это был кто-то, чьи идея фиксы доводили его до предела чувств, обрекали на жизнь в качестве туманной загадки.

Неизвестность и загадочность эксцентриков — это тайна того, кто таит секреты. Писать об эксцентричности, однако, не значит обнажить эти секреты, но попытаться отдать им должное. Читая Дюрас или Мелвилла, Лиспектор или Конрада восхищает их способность следовать за эксцентриками до самого конца, не раскрыв секрет, который ими движет. Эта способность изобразить, не разрушив, завесу тайны, окутывающую эксцентричность, не поддавшись романтизации ее иллюзорности, возможно, одна из самых сложных вещей, которые нужно достичь в процессе написания таких персонажей.

Если «Полковник Лагримас» проливает свет на загадочную ясность сознания эксцентрика, то «Естественная история» была моей попыткой погрузиться в мир семьи, их прошлое и его тайны. Роман повествует об истории богатой семьи — матери, отца и дочери — которые видят нечто в джунглях Центральной Америки в 1978 году, что сбивает всех их с жизненного пути.

В результате этого видения каждый из них становится отшельником в своем роде: мать становится концептуальным художником в полупостроенной башне в Пуэрто-Рико, отец сменяет имя и прячется в городе, где начинают возникать подземные пожары, а дочь становится дизайнером одежды. Каждый из них, находясь на обочине общества, пытается справиться со скрытой истиной, что открылась им в далеких джунглях. Каждый из них надевает набор масок — новые имена, новые профессии, новые проекты — который позволяет им одновременно прятаться от прошлого и пытаться понять его.

Чаще всего, в процессе написания романа, я чувствовал искушение раскрыть эти маски и обнажить героев их правде. Всякий раз, когда я пытался это сделать, я сразу же понимал, что в конечном итоге, это будет предательством.

Истина эксцентрика говорит на другом языке — на языке, оспаривающем мир простых и понятных фактов — и обращается к силе вымысла. На языке, который представляет их непреодолимо интересными, и, в то же время, грозит привести их к неизбежности солипсизма и одиночества.

Сложно говорить об эксцентриках, потому как они, кажется, без конца играют в прятки. Я задаюсь вопросом, что бы я ответил, если бы вместо попыток избежать отцовского вопроса о книге, я честно сказал: это книга о мании, да, книга о безумии, да, книга о смерти и тщетных попытках оставить след на Земле, да, но в корне своем это книга о любви, о любви между сиблингами и о тайном языке, которым мы пользуемся, когда выражаем нашу любовь к тем, кто нам небезразличен.

Размышляя теперь над героями Бернхарда, меня поражает мысль о том, что зачастую они оказываются застрявшими в том, что сам Витгенштейн однажды назвал индивидуальным языком: они кажутся запертыми в своих мирах, пытаясь выразить себя при помощи слов и жестов, которые, кажется, только они сами понимают.

Эксцентрики движимы своими идея фиксами в созданные ими же лабиринты, где они теряются в индивидуальном языке, как представлял себе австрийский философ. Это выражает их непонимание, их дистанцию, их ореол. Витгенштейн сам однажды предположил, что, возможно, боль может быть ограничивающим феноменом — за пределами нашего понимания — который открывает путь к индивидуальному языку. Боль бросает вызов объективности языкового выражения, она вынуждает нас говорить о внутреннем мире, отказывающемся быть аккуратно втиснутым во внешнюю реальность.

Это ясно показано в повествовании «Аустрала»: то, что началось как одержимость историей в моей дебютной работе, и то, что позднее превратилось в маршрут к таинственному в «Естественной истории», здесь трансформируется в политический вопрос — как боль превращает нас в отшельников, тщащихся разделить свою агонию с другими? Каким образом боль, несмотря ни на что, открывает новое пространство для эмпатии, где наше чувство единства возрождается и формируется индивидуальный язык?

Иногда, когда я думаю, о повести как жанре, она представляется мне, как убежище для эксцентриков всего мира и для нашего воображения. Повесть — это прибежище для отшельников, скитальцев, одержимых, аутсайдеров и чудаков всего мира, в котором они находят себе новую общину.

Эти вопросы ставятся разными способами в зависимости от трудностей, с которыми сталкивается каждый из трех протагонистов, влекущих за собой сюжет повести: последний представитель, говорящий на местном языке в Перу бассейна Амазонки, жертва геноцида в Гватемале, пытающийся восстановить воспоминания военного времени писатель, сражающийся с потерей речи.

В случае каждого из этих персонажей, их болезненная борьба происходит между языковой потерей мира и отчаянных попыток восстановить этот самый мир с помощью языка. Их положение — положение изгнанников глобализации, блуждающих сирот мира, который исключает их из своих будущих планов.

Писательство, в этом смысле, порой ощущается как попытка приблизиться к безумцу, говорящему с самим собой, и понять его язык. Писатель должен пытаться услышать эту боль, и аккуратно и методично выстраивать речь из чужеродности их бормотания. Иногда я думаю, о повести как жанре, действующем как убежище для эксцентриков всего мира и для нашего воображения. Повесть — это прибежище для отшельников, скитальцев, одержимых, аутсайдеров и чудаков всего мира, в котором они находят себе новую общину.

Пространство и для Дон Кихота, и для Ройтамера, для отшельников произведений Лиспектор и для любовников Дюрас. Повесть — как храм иконоборцев, но не такой, каким его когда-то представлял себе писатель Хосе Родольфо Уилкок. Они стремятся разрушить этот мир и построить вместо него новый, в котором будут слышны шепот, вой и бормотание их индивидуального языка и выстроить их них новый язык и новый мир.

Лишенное ауры и притягательности гения, одиночество эксцентрика — это обращение к миру — видеть и различать то, что кажется непонятным, и приветствовать аутсайдера, как приветствуют члена семьи.

Карлос Фонсека Суарез

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ