Его звали Билл, но мы звали его Билли, Биличка, Билька. Он был наш дворовый пес, желто-серого окраса, с грубой толстой шерстью, с коричневым носом и карими глазами. Он не знал никаких команд и не был благородных кровей, но, уж поверьте, нас мало тогда волновали его родословные. Он спал в подъезде у моих дверей, на брошенной кем-то старой шубе, когда еще не было кодовых замков, а соседи еще умели сострадать. Его не гнали, а даже ставили миску с водой, и еще одну, в которую мы всем двором тащили котлеты и сосиски, которые не съедали за обедом, хранили для него.

Он прожил с нами все это длинное, солнечное, заполненное событиями лето. Был непременным товарищем во всех наших играх и забавах. Наши мамы настолько привыкли к нему, что даже были рады: «Когда он рядом, нам за вас как-то спокойнее», говорили они. Потом я уехала в лагерь. А когда вернулась, он по-прежнему был здесь. Узнал. Прыгал так, что свалил меня с ног прямо в зеленую сырую утреннюю траву, облизал все лицо. Вот оно, счастье!
Наступила осень. Мы стали думать, как Биличка перезимует, нашли еще одну старую шубу, постелили ему в подъезде, чтобы ему спалось теплее. Вот в этих-то двух шубах мы и хоронили его.

Осенью умерла бабушка, и я уехала на похороны. В поезде думала о том, как там мой пес. Вернулась, сказали: вон он там, лежит. Задушенный. Слышали однажды ночью собачий визг.
Умерла бабушка. Но оплакивала я своего друга, своего верного пса. Долго жила с чувством вины, что оставила его тогда, как будто бросила, как будто предала. Выцарапала на подоконнике, гвоздем по белой краске, пять больших букв, смотрела на них и плакала.

Мы положили его в землю на стройке. Таких «замороженных» строек тогда было много. Кирпичная недостроенная коробка под гаражи. Вбили палку с перекладиной, на перекладине написали: «Я так любил вас и верил вам, люди. Почему вы так жестоки?».
Палка регулярно пропадала, мы вновь находили ее и втыкали. Это была настоящая война. Того человека, который убирал палку, уже давно нет в живых. Она ушла нехорошо, осталась совершенно одна, не могла выйти из квартиры, стояла на балконе и просила у людей дать ей кусочек хлеба. Мы жалели ее, пытались ей забросить на третий этаж буханки черного. Когда мы сидели там, у могилки нашего пса, и плакали, она грозила нам кулаками из окна и осыпала проклятиями. Наверное, ее руками его и не стало той осенью.

Мы приходили, садились на каменные плиты и оплакивали свое неумение тогда его защитить, свою детскую беспечность. Ведь можно было взять его домой или постараться найти для него хозяина. Это длилось осень, зиму и весну. А потом – перестали вести свою войну против жестокости и равнодушия взрослых. Наверное, тогда мы повзрослели.

Было следующее лето, и был еще пес, Бим. Был Данька, щенок. Были другие, уже безымянные. Они уходили быстро и безболезненно. Я даже не желала знать, куда и как.

Когда я стала сама зарабатывать деньги, я взяла с улицы собаку и кошку. И приучила себя к мысли, что всем не поможешь, всех не обогреешь. И даже могу почти со спокойным сердцем пройти мимо неуклюжего толстолапого щенка, который нет-нет да и появится возле магазина, начнет приставать к прохожим, искренне отвечая на ласку и теплое слово своим маленьким и уже поджатым хвостиком. Прохожу мимо него и верю, хочу верить, что все-таки какой-нибудь малыш притащит это чудо домой, уговорит маму оставить его, станет для него Другом и Хозяином.

Стройку достроили, каменные плиты увезли. Надпись на подоконнике закрасили. Но стереть из сердца вот эту детскую боль и обиду на взрослых очень трудно. Поэтому когда мой ребенок принесет в дом с улицы бездомного щенка, я, скорее всего, скажу ему: пусть живет!