На первом этаже нашего дома расположена кофейня.
Смешное слово – «кофейня». «Чайная» же, а не «чайня». И «блинная», а не «блиння». «Рюмочная» - не «рюмочня». Почему же тогда «кофейня», а не «кофейная»?
Созвучно с «часовня». Возможно, к часовне кофейня ближе, чем к блинной или кальянной, или тем более рюмочной.
Обойдешь дом, поднимешься на крыльцо, дернешь на себя дверь. Посмотришься в зеркало у входа – ну и рожа – взойдешь по ступенькам в зал. Оглядишься в поисках места, поздороваешься с ребятами-бариста. Я привык заказывать маленький капучино и садиться за один из крайних столиков.
Смешное слово – «капучино». Передвинешь ударение на слог назад и получаешь название какого-нибудь милого населенного пункта. В каждом домике кофе варится, жители друг к другу в гости с турками ходят. Турки поют по-турецки и разыгрывают сценки из сериалов.
Оба крайних столика примечательны настолько, чтобы о них рассказать.
Первый прижимается к окну, окно выходит на улицу – через него видно тех, кто поднимается на крыльцо. От козырька крыльца до липовых ветвей напротив растянута над тротуаром сеть из проводов и шариков-фонариков. По вечерам фонарики зажигают – и они светляками висят над головами прохожих. Зимой из-за столика у окна видно, что в каждом фонарике понемногу накапливается конденсат – мутной светящейся лужицей он колышется на стеклянном дне, когда вечер раскачивает сеть, и кажется, что это сам свет понемногу стекает по стенкам фонарика и будет стекать, пока не заполнит фонарик целиком. Перед самым же окном, за перегородкой, вращает шестеренками причудливая инсталляция – кофейник, чашки, и чашки подплывают к кофейнику по кругу одна за другой, а кофейник склоняется к ним услужливо, точно наполняет их, и крышка его при этом приоткрывается. Но чашки с кофейником меня интересуют в последнюю очередь – гораздо интереснее приводящие их в движение шестеренки, внушительные, сделанные со вкусом. Когда, попивая капучино, смотришь из-за столика за окно – на улицу и тротуар, газон и дом напротив – в стекле отражаются вращающиеся полупрозрачные шестеренки, и кажется, что это проступает сквозь улицу, газон и все прочее таинственный механизм мироздания.
Рядом со вторым столиком нет ни окна, ни шестеренок, ни фонариков с конденсатом – он расположен в противоположном углу зала, ближе к сердцу этажа. Зато рядом с ним возвышается в рост стены стеллаж с книгами. Попиваешь капучино и смотришь на корешки: Павич, Уильямс, Янссон, Воннегут… А на самой верхней полке – картина из каких-то, кстати, все же шестеренок, гаек и железяк. Картина абстрактная, но называется «Рождение электричества» - хотя в силу своей абстрактности могла бы называться как угодно: «Зрелость электричества», например, или «Рождение силы притяжения».
Обычно дальше изучения корешков дело не заходило, но одна из книг вдруг родила – нет, не электричество – славную традицию, которой я стал придерживаться, чтобы противостоять бегу времени.
Традиции, как известно от Экзюпери, противостоят времени так, как дом противостоит пространству. Можно сказать, что соблюдая традиции в пределах своего дома – даже на первом его этаже, в кофейне – человек противостоит сразу и пространству, и времени. Не то чтобы мне хотелось во что бы то ни стало противостоять тому и другому, но, быть может, пространство и время иногда и сами не прочь, чтобы им противостояли?
Книга, о которой я говорю, представляет из себя пухлый том комиксов о коте и его хозяине. Нарисовал и написал эту книгу один человек – фамилии которого я, к сожалению, не помню, а имя его, кажется, Олег. В комиксах рассказывается – с мягким и тонким, как одуванчиковый стебелек, юмором – о жизни кота и, как я уже сказал, его хозяина. Кот и хозяин смотрят в окно, спят, предаются мечтаниям, грустят и радуются, общаются друг с другом и молчат. Ничего прямо-таки особенного ни тот, ни другой не изрекают, но следить за их мыслями приятно – а уютная рисовка дополняет картину как нельзя удачно. Бонусом идут толстенные картонные страницы, которые приятно перелистывать – и ленточка-закладка, которая всякий раз обнаруживается на новом месте.
Видимо, не один я противостою бегу времени с помощью этой книги.
Я однажды взял ее с полки, прочел несколько страниц – и вернул на место. И затем, приходя раз за разом в кофейню, я всегда – если садился за этот столик, под «Рождением электричества» - читал по пять страниц в качестве приветствия и по пять в качестве прощания. То есть я садился, стягивал книгу, находил место, на котором остановился в прошлый раз, и читал пять страниц. Затем возвращал книгу на стеллаж, а перед уходом повторял операцию. Не сказать, что чтение это дарило мне что-то особенное, что меня посещали какие-то откровения или озарения, что в душе моей рождалось – не электричество, нет – какое-то особенное чувство, но мне было приятно следовать этой нехитрой традиции и знать, что традиция эта существует, даже если следовать ей я не могу – например, из-за того, что столик занят.
Книга про кота и его хозяина со временем стала мне как будто другом – как стали друзьями и сами кот с хозяином. И когда я видел ее на полке, я уже смотрел на нее как-то по-особенному, даже если сидел в другом конце зала.
А сегодня я пришел и сел, как обычно – под «Рождение электричества» - и потянулся за книгой, но книги на полке не оказалось. Я обшарил весь стеллаж, заглянул даже за Уильямса в мягкой обложке, но моего друга – моих друзей – не обнаружил. И сердца моего – хотя я никогда не относился к этой традиции слишком уж всерьез – коснулась грусть.
На этом можно было бы и закончить текст – слова «и сердца моего коснулась грусть» очень подходят для концовки, я записал их там же, в кофейне, чтобы не забыть – но, когда чашка капучино опустела наполовину, я не выдержал и обратился к пробегающей мимо девочке-бариста с вопросом о книге. И поэтому тексту суждено стать длиннее, чем задумывалось.
- Простите, - обратился я, как будто сделал что-то постыдное и заслуживающее прощения. - У вас здесь стояла книга… - я показал на стеллаж. – Про кота. Толстая такая.
Девочка-бариста прервала свой бег и задумалась.
- Она там же, наверное, и есть.
Наивная! Как будто я бы стал ее тревожить, не обшарив перед этим стеллаж.
- Нет, ее там нет.
Девочка-бариста вслед за мной обшарила стеллаж и убедилась в том, что я не вру.
- Действительно.
Куда же могла деться книга про кота и его хозяина? Кто-то украл ее? Выкупил? Она растворилась в зимних сумерках, дождавшись двадцати двух часов? Было что-то символичное в том, что именно книга про кота вот так куда-то исчезла – коты гуляют сами по себе, и книги о котах, наверное, вправе гулять сами по себе.
Наш разговор услышала еще одна девочка-бариста – из-за барной стойки. Услышала и сказала, что книга у нее – что у книги надорвался под порывами времени корешок, и ее забрали со стеллажа за стойку.
Я и обрадовался, и взгрустнул: книга нашлась, а вот тайна – фьють, растаяла. Обрадовался, взгрустнул – и вернулся к своему капучино.
И к «Приключениям Весли Джексона», о которых читал – и которые принес под мышкой из дома.
- Вот, - обратилась ко мне девочка-бариста и положила рядом с «Весли Джексоном» книгу про кота и его хозяина. – Только будьте аккуратны с корешком.
- Да я… Да мне…
Я хотел сказать, что мне достаточно знать, что книга жива-здорова, что я и «Весли Джексона» прекрасно почитаю, но затем решил никого не обижать и поблагодарил, подтянул книгу к себе.
- А когда почитаю, - спросил я, - мне ее на стеллаж поставить? Или вам отдать?
Девочка-бариста подумала и улыбнулась.
- Лучше мне.
И когда она скрылась за стойкой, я раскрыл книгу – закладка лежала там, где я ее оставлял в прошлый раз – и прочел пять страниц. Закрыл и вернулся к «Весли Джексону». А уходя, положил книгу на стойку.
Странная и причудливая вещь – традиции. Они, если задуматься, похожи на абстрактный, но вполне стройный узор – нанесенный, быть может, на механизм мироздания.
Как высокопарно сказал! Нет уж, лучше я закончу текст вот так…
И сердца моего коснулась радость.