Милый друг

Я люблю спать с друзьями.
Пару раз я даже спал с мужьями моих милых подруг.
Никакого интима. Платоническая ночь, платонический сон.
Просто так получалось…
Особенно я люблю ночные разговоры в такие моменты, когда самый голос словно бы вечереет до шёпота, и тел уже нет, и мира нет, есть лишь два голоса в ночи, на белоснежной постели, словно подснежники.
Сама постель в ночи похожа на письмо ангелу, богу, другу, далёкой и грустной звезде… не важно.
Друзья и подруги меня иногда приглашают, чтобы я просто поспал с ними, поговорил по душам.
Ночью, в постели, мы ведь раздеты до души и мечты...
И как жаль, что нам порой не с кем поделиться душой, и некому коснуться нашей души: наша душа порой проходить сквозь самых близких людей, словно призрак, не встречая сопротивления…

Жена знает об этой моей странности и сама заботливо собирает меня вечером, словно провожает в опасную экспедицию на северный полюс, с полыхающей красотой полярного сияния, похожего на радужные ворсинки под утренним солнцем, на свитере любимой, уютно лежащего рядом с кроватью, словно верный зверок.
Солнце в такие ночи не заходит, как известно, а наоборот, в ночи восходят два чёрных солнца… нет, четыре, словно на далёкой и странной планете, — дивные луны.
Смуглым своим голоском, с прищуринкой ласковой грусти, жена спрашивает: ты сегодня с кем спишь? Со Светкой? Николаем?
Иногда я ощущаю себя тайным агентом на опасном задании…

Люблю в ночи взять ладонь подруги в свою руку и поднести к своему лицу.
Поглаживаю её пальцем, словно гадая, шепча что-то нежное лёгким касанием, словно тайно влюблённая цыганка.
Потом подношу ладонь друга к губам и начинаю говорить шёпотом…
Слова сразу доходят до сердца друга, как при телепатии, быть может даже быстрее.
Улыбчивое тепло щекотки на руке, и женщина, мужчина ли… раскрываются как ночные цветы, в моих руках.
Я чувствую себя влюблённым астрономом, переговаривающимся с далёкой звездой.
Если подруга возьмёт и мою руку, приблизив её к своим губам, то разговор в ночи получается неземным, лермонтовским: звезда с звездою говорит…

Однажды, тёплый шёпот женщины в ночи, невинно раскрылся на моей ладони, веточкой зацветшей вишни.
Когда мы наговорились и звёзды вовсю накрапывали на окна и мы в разговорах ночных, разделись не то что до души, но и до боли мечты, я повернулся к окну, так переполненному сиянием звёзд, что казалось, нежное напряжение света вот-вот откроет окно.
У подруги были слёзы на глазах: я это понял по дрогнувшему шёпоту…
Я поднёс свою ладонь, наполненную нежной грустью женского шёпота, и робко, в тайне от подруги, поцеловал её… совершенно невинно и светло, как поцеловал бы веточку вишни после дождя, напомнившей мне глаза любимой: безнадежные карие вишни...

В другой раз, я спал со своей милой подругой.
Пару дней назад я спал с её мужем…
Я ощущал себя живым письмом, которое пересылали друг другу влюблённые.
Моё сердце, ладонь моя, были нежно исчерчены шёпотом мужчины и женщины: их голоса, души, назначали друг другу свидание на моей ладони.
Я их помирил. А когда засыпал, обессиленный, израненный, то прижал ладонь к своей груди, словно аленький цветочек, и заплакал, сам не зная почему.

Хорошо помню, как спал со своей подругой, с которой мы поссорились.
Она была в отношениях и принимала противозачаточные таблетки, и месячных у неё не было.
Но я помнил, когда у неё месячные, и её боли, царапинки настроения, таинственно перемещались в фантомные боли наших с ней ссор: кровоточили наши сердца, и письма были перепачканы, словно прокладки, нашей общей кровью голосов.
Наш разговор в полушутку коснулся прокладок, и подруга с грустью сказала, что мужчины, к счастью для них, не знают что такое месячные.
Если бы у мужчин были месячные — с улыбкой продолжил её голос в ночи, — то мир был бы иным, в нём было бы меньше насилия.
Мужчины были бы более чуткими к женщинам, к жизни вообще, особенно если бы теряли девственность с болью и кровью… они бы иначе думали о насилии и кровопролитных войн было бы меньше.

Я взял ладошку подруги, задумчиво разглаживая её согнутые пальчики, словно гадал на цветке, и сказал: я потерял девственность… с кровью и болью, как женщина.
У меня надорвалась уздечка на члене.
В каком-то нежном приступе эмпатии, потому как и девушка моя была девственницей, и ей тоже было больно, я терпел вместе с ней.
Мы так ангелически-нежно обнимали другу друга, истекая общей болью пола… наша кровь смешивалась, руки наши сплетались, как и наши дыхания: мы становились чем-то блаженно-единым и вечным…
С той поры у меня особая, таинственная связь с женщинами, с их душами.

Подруга пошутила про прокладки. (ночным, заговорщицким голосом, каким говорят про клад.
Ах, нежно помню: школа, полосы света ложатся на парты и плечи детей у окон, словно крылья.
Я любил одну крылатую, смуглую девочку в чудесном чёрном свитере.
Вот, она робко поднимает руку, словно вспомнила что-то важное из Достоевского и хочет ответить.
Каким-то подраненным, кротким голосом, просит выйти… и я понимаю, что этот особенный женский голос нельзя спутать ни с чем, он неповторим. Разве что.. встречается он порой, по тону, в любви: сам таким голосом недавно просил у любимой прощения. И так же робко руку тянул… к ней, и словно бы тоже хотел сказать что-то важное, из Достоевского…
Я знал, что у девочки — месячные. Мне хотелось выйти вместе с ней. Хотелось… стоять, словно ангел, за дверью — его выгнали из класса за что-то, —  и обнимать таких девочек…).
И тогда я признался подруге, почти касаясь её тёплой ладони губами, что у меня был экзистенциальный опыт использования прокладок.

Подруга коснулась ладонью моего лица.
Рука её грустно, по-женски улыбнулась на моём лице, как бы взяв за руку мою улыбку, увлекая её к себе, и попросила рассказать.
Подруга даже повернулась ко мне. Рука её белела на моей груди, как письмо в ночи…
Есть такие письма: письма-лунатики…
Робея, коснувшись её ладони, я ей всё рассказал.

Когда-то, она мне очень нравилась, и я иногда оставался у неё ночевать. Мы спали вместе, но как ангелы, совершенно невинно, укрываясь одним одеялом, словно лазурным крылом.
Так вышло, что в одну из таких ночей, мне приснилась она, мы с ней шли по берегу реки и волны так сладко касались её ног… она приподнимала своё синее платье так мило, словно платье смеялось вместе с ней.
Проснулся я от сильной поллюции, испачкав простынь.
Я проснулся в ночи и сторожил сон подруги, с верностью неведомого зверя где-то в Эдеме.
Моё существование рядом с ней было обнажено и блаженно перепутано: тело — стало душой, душа — грустным телом, сны — тайной реальностью, и я с непривычки не мог пошевелить ни тем, ни другим, словно парализованный ангел.
Мне стыдно было заснуть, пошевелиться и встать.
Подруга ворочалась, и я заслонял от её руки, коленочки, место своего преступления…
Я никогда ей не говорил, что люблю её. Робел.
Писал ей стихи, но не решался показать.
Срывал голубые цветы в поле, для неё… но не дарил: дарил их реке и ветру. Как и стихи, делая из них самолётики и пуская с крыши дома напротив, пытаясь попасть в её окно: легче было установить связь с далёкой и прекрасной звездой…

И вот, моё тело не выдержало этой тютчевской муки молчания, и призналось ей в любви… без моего ведома, как лунатик: влажное пятнышко простыни, словно стих или цветок после дождя…
Словно преступник… преступник-лунатик, я тихо встал с постели и пошёл в ванную.
Подмылся, и спрятал трусы на дне мусорного ведёрка.
Потом на цыпочках, голый, и почти счастливый, словно вор-сумасшедший, крался по коридору, к подруге.
Остановился в лунных сумерках у зеркала. Грустно улыбнулся: я голый, влюблённый, стою в коридоре любимой женщины, ночью, и она не знает об этом, не знает что я её люблю…
Безумие какое-то…

Подкрался к постели.
Преступники всегда возвращаются на место преступления, Достоевский был прав, и стал осторожно избавляться от улик преступления: улик моей любви…
Я чувствовал себя убийцей: пятна на простыне в лунных сумерках, были похожи на пятна крови, которые я старательно оттирал, в то время как подруга спала рядом с ними: быть может, не всякий убийца испытывал такой холодок трепета на плечах, в животе, как я… ожидая, что любимая откроет свои глаза цвета «карих вишен», и с улыбкой взглянув на меня, нежно-нелепого, голого, с тряпкой в руках, с улыбкой спросит: Саш… а что ты делаешь?
И что бы я сказал ей? Что я лунатик? что я… люблю её?
Надел джинсы на голое тело и пошёл готовить любимой чай. Светало.

- Саш, а где же прокладки? — с улыбкой спросила подруга.

- Когда я ночевал у тебя через несколько дней после этого случая, я боялся лечь с тобой в постель.
Боялся… что моё тело, словно пьяный и милый друг, вновь проговорится тебе о моей любви…
Я пошёл в ванную и увидел в шкафчике твои прокладки.
С робкой нежностью зачем-то погладил их. Потом улыбнулся, открыл, и прикрепил прокладку к трусам. Не с первого раза получилось, тут оказывается тоже нужна сноровка.
Это было так блаженно-странно, забавно даже… словно я волновался и запечатывал в конверт признание в любви… которое никогда и никто не сможет прочесть
Я так уже много раз писал тебе письма с признанием в любви, и относил их в парк, оставляя их на деревьях с чудесными птицами или в цветах.
Ты и не знала… что в ту ночь, словно странные, нежные ангелы, в постели лежали мужчина и женщина, оба с прокладками, каждый истекая по своему, любовью и кровью, что в общем, одно и тоже.