Мой черничный друг

- Что ты делаешь, милый?
Мне иногда кажется, что ты страдаешь редким видом лунатизма.
После секса, твои руки, губы, порой живут независимо и втайне от тебя: блуждают по моему бедру, тёмному окну и блёстким корешкам книг, похожих в сумерках на залитые луной, крыши, в какой-нибудь средневековой Гранаде.
Я порой боюсь тебя окликнуть и просто с улыбкой наблюдаю за тобой со стороны, почти как ангел-хранитель.
Так что ты делаешь с сигаретой?

- Собираю росу.

- На мне?

- Разумеется, на тебе. Я же не сумасшедший, и не эльф, чтобы собирать росу после секса, где-то на улице, ночью.

- А сейчас ты похож на нормального, да?

- Просто я люблю тебя. Люблю твой пот… после секса.
Он и правда похож на росу, проступающую у тебя на груди.
Это особый пот. Словно.. слёзы сердца.
После ссоры, они имеют особый привкус, я это заметил. Ещё мне нравится ловить губами блеснувшую на твоей шее, капельку пота, в июле, на пляже…

- Ты сомелье моего пота и слёз?
Ну-ка, попробуй его и скажи, почему я вчера плакала, думая о тебе?
Да не грудь мою попробуй, дурачок, а пот на груди.

- Вот сейчас пропитаю сигаретку твоим потом, откинусь на подушку, закрою глаза, как при поцелуе… и затянусь тобой, нежно впущу тебя в себя, в свои лёгкие, сердце.
Это так… мило, почти, крылато, в своей невесомой нежности: сначала, я был в тебе, и вот, теперь, ты… во мне.
Я дышу тобой. Ты медленно входишь в меня…
Ты порой просишь во время секса, чтобы бы я нежно замер в тебе. Хочешь почувствовать мою доверчивую тишину сердца, как цветок, тихо распускающуюся в тебе, дремлющую в тебе, питающуюся тобой.
Есть в этом что-то от ровной осенней синевы реки, в которую заглянуло твоё лицо и моё, и падающий, улыбнувшийся на лету, лист, за нашими плечами…
И вот мне сейчас сладостно, затянувшись сигареткой, впустить тебя в себя, ощутить как ты тепло, почти, молитвенно, замерла во мне.
Да, славно затянуться после секса, сигареткой.
А тут, я словно не отхожу от тебя и наш секс продолжается, но уже на другом, спиритуалистическом уровне.
Такая грустная, и в то же время, сладкая, терпкость… мои губы, ласково касаются….

- Ещё чуть-чуть, и я начну ревновать.
Так почему я плакала вчера?

- Погоди, ещё разок затянусь.
Так-так… интересно. Даже, удивительно.
Серьёзно говорю, сама затянись.
Ну как?

- Словно поцеловала себя, своё воспоминание.
Пообещай мне, что больше не будешь мне писать стихи, своей кровью.

- Солнце, прости меня. Ну я же смешал кровь с черничным соком. Да и стих назывался… как песня в фильме с Одри Хепбёрн: Мой черничный друг.
Прости. Просто я так хотел помириться. Я иногда… словно бы тебя не понимаю, и тогда я словно теряю тебя.
Словно в душе проявляется трещинка, и незаметно, в пустоту, просачиваются мои ощущения тебя, мира.
Иногда мне кажется… что мы летим с тобой на космическом корабле.
Лишь мы одни в космосе, среди звёзд…
Малейшая ссора, грозит катастрофой.
А ты и я — с характером. Я могу кинуть в тебя… нет, не грубое слово даже, а как бы снежок: письмо с молчанием, ледяным, как космос…

- Или кровью написать стих, доведя меня до слёз.

- А ты…. можешь всё. Почти как ангел.
Я лечу на космическом корабле, с ангелом, к звёздам.
Мы ссоримся, и ангел в пылу ярости, с мило растрёпанными волосами, словно у долго спавшей Венеры Боттичелли, бросает в меня… нож.
Ведь было такое, вспомни.
Только представь: нож вонзается в обшивку корабля, за тонкой, трепетной кожей которого — ледяное сияние глубокого космоса.
С тобой опасно ссориться, любимая.

- С тобой тоже. Иногда ты окружаешь меня таким ледяным молчанием, почти беспричинным, что мне кажется… я утром проснулась не на Земле, а на далёкой и пустынной планете.
Представь: бескрайняя пустыня, в опавшей, карей листве мелких кратеров и в сумерках вечных, стоит кровать, и я на ней в своей белой сорочке, так часто напоминающей у женщин, попытку смутно припомнить крылья и рай.
Понимаешь? Это фотографический негатив кафкианского превращения: кошмарно изменился не ты, но весь мир вокруг.

- Но я же… молчу не долго, и почти сразу пишу тебе робкие письма.
Иногда… столь робкие, что пишу их Азбукой Морзе, или на испанском, итальянском, французском… даже, на суахили.

- Ты знаешь, что твои письма идут до моей планеты — года?
Я получаю их — уже старой женщиной с седыми волосами и слезами на глазах.
И нужно учесть, что часто… это довольно сумасшедшие письма.
Ну согласись: я, истосковавшаяся по тебе и состарившаяся на далёкой, холодной планете, наконец-то получаю от тебя письмо, письма: словно белые лепестки, от грустно отцветшего воздуха — роза ветров?- а может, и звёзд, невесомо и медленно опускаются они на мою постель… Так кошка ночью, ласково, с нежнейшим в мире весом существования, прыгает на краешек постели и тепло укладывается во впадинке согнутых ног.
Но письма падают и возле постели. Планету заметает твоими письмами, как снегом, словно письма задержали на 1000 лет, словно.. наша любовь, так неземна и блаженна, что мы живём в вечном томлении по друг другу, тысячи лет ( у нашей любви, размах - на 1000 лет!).

И вот, я поднимаю письмо.
Тишина. Две луны взошли над
горизонтом, как пышные кусты сирени в нашем парке, где мы так любим гулять вечером.
Читаю… и слёзы непонимания: мне пишет какой-то испанец 18 века, или несчастный, сошедший с ума, моряк из затопленного французского корабля в Средиземном море: азбукой Морзе.
И все эти письма, весь этот многоголосый бред, похож на белый шум тех странных, прозрачных голосов, которые порой слышат космонавты в открытом космосе, словно ангелы и звёзды хотят с кем-то связаться… не столько даже с человеком, а с тем сияющим, крылатым существом, почти — светом, в который превратится человек через 1000000 лет.

- Послушай… а вдруг, это не совсем сумасшедшие письма?
Что, если эти письма француза, испанца 18 века, африканца с озера Чад, это смутная память сердца о нашей любви?
Память о том, что мы любили друг друга когда-то давно, в самых разных веках, и быть может, будем любить и через 1000 лет, когда ты будешь космонавтом и полетишь на далёкую планету.
Женщина, в перламутровой чаше далёкой планеты на заре, в прищуренной перспективе воспоминаний о будущем, похожа на Афродиту Боттичелли, правда?

- А я похожа на Афродиту Боттичелли? Только… честно.

- Да. Особенно… милыми пальчиками на ногах, теми самыми, что рядом с большими пальцами: у тебя и у Афродиты, они чуточку больше больших. Это так мило… словно они привстали на цыпочки, для поцелуя.
Хочешь, поцелую их?

- Хочу. Но ты ведь на них не остановишься. Там у тебя… у нас, целый гарем.
А мизинчики мои на ногах… вообще, чем-то напоминают мне персонажей Достоевского.

- Маленьких людей?

- Да, униженных и оскорблённых.

- Кстати, о Достоевском.
Эйнштейн как-то сказал, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс и многие учёные.

- Ты это к чему? А я тебе что дала? Только не говори… боль.

- Почти — жизнь.
Иногда мне кажется, что вся моя жизнь до встречи с тобой, всего лишь смутный и странный сон, и я порой кричал в этом сне в одиночестве, метаясь в постели, и некому было меня успокоить, обнять.
Смотрю на жизнь без тебя… как-то со стороны, спиритуалистически.
Словно эту жизнь я прожил так же далеко от себя, как если бы жил лет 300 назад.
Вот, мне 22 года. Я ещё не знаю тебя. До тебя словно бы долго лететь, как на Плутон. Я ночью лежу на лавочке в парке и смотрю на звёзды, вычерчивая улыбчивым пальчиком, новые созвездия: созвездие шляпы Князя Мышкина, созвездие тулупа Рогожина, созвездие Грозового перевала..
Я чуточку пьян и грущу. Смотрю на тёмное окно вдалеке… если оно зажжётся, я умру от счастья.
Со стороны может показаться, что мы с тобой снова поссорились.
Знаешь, иной раз вспоминаю что-то из своего прошлого, где тебя ещё нет, где мне одиноко и грустно, словно в сумрачной комнате незнакомого дома, затерянного в поле,  во время дождя, где я остался на ночлег.
Я так забываюсь… что обижаюсь на тебя: почему, ну почему тебя не было в моём детстве, юности?

- Милый, ты даже обижаться нормально не умеешь.
Всё у тебя не как у людей, не от мира сего.. и того.
Расскажешь кому-нибудь, из-за чего ты обижаешься порой — не поверят, рассмеются.

- А с тобой ссориться… экзистенциально.
Если бы с тобой ссорился Эйнштейн, он бы открыл свою теорию относительности, раньше, и ещё бог знает до чего бы додумался, может даже... покончил с собой.
Серьёзно, меня очаровывает, как язычника, эта звёздная, тёмная стихия женского мышления.
В ней есть что-то от квантовой физики.
Вы, женщины, порой мыслите 2-3 мысли, чувства, одновременно. Причин у вас может быть сразу, несколько. Как у ангела может быть сразу 6 крыльев.
Так только в квантовой физике возможно, с её волновой теорией света.
А у вас, как-то всё волновое, и оргазм, и счастье, и настроение и чувства.
В квантовой физике, одна частичка, может существовать одновременно в прошлом и будущем.

Так и у женщин, время, как зрачок кошки, расширяется, обнимая мир, во тьме — разврата, боли, любви… не важно, — то, что мужчина и представить себе не может.
Тут ведь какое-то 5 измерение женской морали, сострадания, любви.
Порой общаясь с тобой, в пылу разговора, доказываю тебе что-то, словно иду с тобой по сумеречной улочке где-то в Гранаде, говорю, говорю… поворачиваю к тебе лицо, отвлёкшись на миг — а тебя уже нет.
Ты идёшь совсем в другом, синем платье, по крыше высокого дома, над которым светит день и летают ласточки.
И уже бесполезно до тебя докричаться. И на крышу лезть бесполезно. Пробовал…

- Помнишь, ты мне рассказывал о странной синхронизации нашей жизни, словно мы… становимся какими-то платоновскими андрогинами?
Нам снились одни и те же сны в одну ночь, где мы плыли на лодке по голубой, как небо, реке, где-то во Франции.
Когда я повредила бедро на йоге, с правой стороны, ты в этот же день, на футболе, выполняя сложный удар через себя, тоже повредил бедро.
Но больше всего меня изумляет другое.
Первый день менструации, ты знаешь, у меня особенно болезненный.
И у тебя в эти дни, тянет живот, болит поясница, и даже… ладно, опустим эту чисто женскую и странную синхронизацию.
Ты мучаешься вместе со мной.
Лежим в постели, обнявшись, словно странные и нежные самоубийцы аль-денте: я — приняв анальгин, ты, нечто посильнее — кетонал, и мучаемся обоюдной болью месячных, грустно улыбаясь и смотря друг другу в глаза.

А однажды, случилось и вовсе нечто экзистенциальное. Помнишь?
Мы поссорились и ночевали на разных концах города.
В одно и тоже время, мы это выяснили потом, тебе приснилась я, ты проснулся от очень сильной поллюции, испачкав простынь у своей подруги.
А мне приснился ты; мы ссорились и в моём сне, и ты меня как бы ранил словом, и я коснулась пальцами во сне, живота: они были в крови.
Проснулась я от тянущей, матовой боли внизу живота.
У меня месячные начались чуть раньше и я протекла, испачкав простынь, как и ты.

- Посмотри, любимая. За окном столько звёзд… как цветы в поле. И каждая мерцает, дышит.
Похоже на помехи по радио, да?
Словно что-то неземное и прекрасное, не может пробиться к нам.
Кажется, вот переверну тебя на бок, поцелую твоё бёдрышко, плечо твоё милое… и словно пробьётся что-то в наш мир, звёзды засветят иначе, и мы что-то вспомним друг о друге, что-то несказанное, вечное.

- Милый, просто, поцелуй меня в губы.
Долго и нежно. И обними меня так… словно не видел меня 1000 лет.