Достучаться до небес

Одна судьба у наших двух сердец.
Замрёт твоё - и моему, конец.

Шекспир

Поговорим о нашей любви?
У нас с тобой странные отношения. Не от мира сего… и Того, как ты однажды сказала, зардевшись, выслушав мой сон о тебе.
У меня любовные отношения одновременно с тобой и твоими снами: мне даже кажется, у наших снов, есть свои отношения, и порой они даже не подозревают, что мы — существуем.
Ты поздно ложишься, и я часто пишу нежные письма тебе, когда ты утром ещё спишь.
А ночью, когда ты засыпаешь рядом со мной, я люблю поговорить с тобой, спящей.
Интересно, ты всегда спишь в эти моменты, или.. нежно подслушиваешь меня?
Ты так сладко дышишь во сне… словно медленно, невесомо ступаешь по поверхности какой-то далёкой, маленькой планеты в чудесном скафандре, похожем на райский одуванчик.
Твоя согнутая коленочка, рука у лица, так мило порой подёргиваются во сне, словно… ресницы падшего ангела, которому приснилось небо.
В эти мгновения я наклоняюсь и нежно целую подошвы твоих тёплых ножек.
Как же мило ты тогда двигаешь ими! Словно ты и правда ступаешь по поверхности далёкой планеты.
Твоя коленочка, руки, плечи, дышат, прозрачно дрожат… словно ангел вот-вот вспомнит что-то самое главное: так дрожат ресницы перед пробуждением.

Вот и сейчас я разговариваю с тобой, твоим милым сном. Слышит ли он меня?
У меня ощущение… что я исповедуюсь.
Говорю с кем-то, за бледной шторкой твоего милого тела.
А с кем говорю? Чей лазурный силуэт там шевелится? Может… ангела?
Так исповедуются перед смертью.
Знаешь, чем я занимался на прошлой неделе, когда мы молчали с тобой и наши сны, словно обнажённые души, были одиноко простёрты на постелях, на разных концах города, ночи?
Я переписывал от руки твои письма ко мне, с телефона.
Много писем. Выбирал самые нежные, пронзительно-грустные.
Взял этот райский букет писем и… принёс в нашу спальню. Бросил на постель.
В лёгких сумерках, при лунном свете из окна, они были похожи на подснежники.
Разделся до гола и лёг в постель. До гола? До голоса…
После яркого света, я почти не видел себя в темноте комнаты: моя рука напротив лица, была блаженно прозрачна.
Я почти видел через неё, карие ветви деревьев за окном и луну.
Я просто… нежно говорил в темноте с твоими письмами.
Мой голос был явственнее, достовернее плоти моей: неужели без тебя — моей плоти не существует и моя жизнь стремится в ничто?

Я говорил в темноте, наклонив лицо, чуточку набок: синеватый почерк голоса, под наклоном…
А потом мой голос лёг в постель с твоими раздетыми письмами.
Я их положил на той лунной стороне, где ты спишь.
Самое нежное письмо, которое я перечитывал и целовал столько раз, я положил на твою подушку: ты вспоминала, как однажды проснулась утром.
Твоя правая рука была поднята над головой, и моё лицо было у твоей тёплой подмышечки.
Я давно уже проснулся и просто лежал, дышал тобой, любуясь на маленькую родинку у тебя под грудью: капелька дождя на окне…
Мне очень нравится, как ты пахнешь, любимая.
А ты в этот момент проснулась и не призналась в этом (странно звучит, признаться в том.. что проснулась. Но в этом была вся ты), и, словно ангел, откуда-то с синей высоты, с улыбкой наблюдала за мной: я был у тебя под крылышком. Мы словно летели с тобой высоко-высоко над землёй…
Ах, как сладостно было получить от тебя утром, маленькое, белое письмо с одной-двумя строчками нежности, ещё толком не проснувшейся.
Такое письмо похоже на твою подмышечку, с лёгким шёпотком волосков: её хочется поцеловать.
В том письме, ты ласково назвала меня - мой князь Подмышкин.

Лёг в постель, обнял рукой твои письма и.. заплакал.
Что с нами происходит, родная? Почему мы порой не слышим друг друга и так часто молчим?
Мне порой кажется… что кто-то из нас — умер, и не заметил этого.
Кто-то из нас живёт с призраком в одной комнате. Ссорится с призраком и спит с ним, а иногда.. угрожает убить себя, и почти убивает, глотая таблетки, не понимая, что так, желает вовсе не расстаться с любимым, а остаться с ним - навсегда.
Я лежал в постели, в асфоделиевых цветах твоих писем. Срывал их, целовал и подбрасывал над собой.
В свете луны, они так ласково замирали в воздухе… и падали на меня, словно тихий снег выпал в раю, или на какой-то далёкой планете: чудесные, неземные снежинки, размером с ладонь… твою, бесконечно милую ладонь, с ранеными пальчиками на правой руке.
Я брал эти невесомые, яркие ладони, цветы, подснежники воздуха, и целовал их, ласкал ими свою обнажённое тело.. свою израненную душу.
Я прикладывал их к своему телу, душе, словно бинт, к кровоточащим ранам.
Это была странная ночь, полная неземной нежности, боли, поцелуев и слёз и… наших ладоней, сплетённых так блаженно-навсегда, словно мы вот-вот умрём.

Я ясно чувствовал в своей руке, фантомную нежность и боль твоей руки, писавшей мне эти письма.
Но я ведь переписывал их сам… и это было так странно, словно что-то ярко пронзало мою ладонь прозрачной и яркой болью наших отношений, когда мы не слышим друг друга и говорим словно сами с собой… как в аду.
Было в этом что-то… порочное.
Желая замкнуть солипсизм этого чувства, в котором, моя ладонь, была лишь тёплым эхом твоей ладони, а твоя боль и нежность — грустным эхом моей души.

Это было похоже на наваждение: я ласкал твоими письмами, свою обнажённое тело.
Любимые тобой многоточия в письмах, тепло переходили в мои мурашки на животе и плечах..
Твоя рука, писавшая эти письма, невесомо, прозрачно, ласкала моё тело. Ласкала так, как можно ласкать только в раю, а может.. и в аду: ты проникала сквозь мою истомлённую плоть, сразу, в душу, и гладила её, утешала, причиняя ей нежность и боль.
Нежность и боль, порой были столь близкими в своём ярком свете, что сливались друг с другом в той же мере, в какой  душа обнимает тело, когда любит.
Боль в нежности, ты во мне, и твои строчки в письме, напоминали таинственное, крылатое существо в солнечном янтаре: мне в детстве казалось, что это не комарик, а.. ангел Эдема, находящийся за тысячу световых лет от нас: так мы видим звезду в ночных небесах, которая, быть может, уже давно умерла.

Я занимался любовью с твоими письмами, и нежно стонал.
Я лежал на животе. Твоё письмо было в моей руке, словно твоя тёплая ладонь, прижатая к стене над постелью, как бывает прижат цветок к окну.
Закрыв глаза, я просто отдался тебе, твоим милым строчкам, рукам, что их писали, вышёптывая их, как в нежном бреду: я отдался дыханию твоих рук.
Мои губы срывали твои нежные строчки, в самых разных письмах: я их знал наизусть.
Я ощущал твои тёплые, прозрачные пальцы на моих губах, словно ты сразу писала письмо на моих губах, в нежнейшей любовной игре: с улыбкой, касалась свой слюны на губах, и указательным пальцем, лёгким, как пёрышко ангела, писала на моих губах, таинственные письмена наших душ, навеки слитых, а потом ты нежно дула на губы мои, и на них, словно на чистом листке, под солнцем, проступал почерк милого шёпота, и тогда ты приникала к моим губам и целовала мой тёплый шёпот, душу свою целовала, на моих губах: ах, так умеет только женщина — совершенно отдаться тому, кого любит, оставив лишь маленький тросик самосохранения, как у космонавта в открытом космосе, блаженно-натянутый: дальше — уже звёзды и тьма, ласково и навсегда, обнимают за плечи.
И в самый последний миг, когда сладостно-неизвестно, умрёт она или просто, полюбит всей собой, женщина тепло приникает к мужчине, так ничего и не понявшему, и просто целует его и улыбается поцелуем на его жарких губах: ах, знал бы он, где сейчас была женщина, чем она сейчас жертвовала и что доверила ему!
Этот её тихий поцелуй и касание руками его груди — всё равно что возвращение со звёзд, через тысячи лет, на родную планету.

Родная, я так самозабвенно отдался твоим нежным письмам, фантомному шёпоту рук на своём теле (ах, это больше чем рай! — множество твоих рук: апрельские, августовские, ночные, лунные, утренние!, ласкали меня одновременно!), что в какой-то момент, я стал очень громко стонать. Относительно громко постанывала и постель.
Из-за стены, среди ночи, постучали.
Сладостно содрогнувшись бёдрами, всем телом, я замер. (я только сейчас понял, что такая дрожь, похожа на мой почерк, когда я пишу тебе что-то в конце письма, когда мы… ссоримся: гипертония знаков препинания и удивлённая нежность раненых слов).
Ласково поцеловал в белую шею, письмо на подушке (белую, бесстрочную, словно прядь волос нежно убрал с шеи), откинулся на спину и улыбнувшись, закурил сигарету.
Кончик язычка так сладостно онемел. Он у меня всегда немеет после оргазма. А ты, милая, иногда можешь нежно расплакаться… так трепетно и легко, словно птица на заре вспорхнула с ветки и она тепло качнулась в синеве воздуха.
Закурил и… заплакал, думая о тебе, шепча твоё милое имя.

За стеной уже не стучали, но были слышны чьи-то бессонные шаги. Аритмия ночных шагов.
Было в этом что-то спиритуалистическое: ночные стуки, шаги…
Может, за стеной живёт одинокий призрак женщины?
Было бы забавно, если бы среди ночи, ты вдруг приехала, тихо открыла дверь, нежно улыбаясь, и… услышала бы мои стоны.
Чтобы ты подумала, любимая?
Боже, а что ты могла подумать!
Решилась бы сделать эти тяжёлые шаги к спальне… шаги, словно по далёкой, огромной планете, где каждый шаг даётся с мукой и грудь сжимает так, что нечем дышать?
А возможно, ты бы просто хлопнула дверью и вышла, сдерживая рыдания, и я уже никогда не смог бы тебе ничего доказать.
А если бы ты решилась подойти к нашей спальне, со стонами, жуткими для каждой женщины, стонами, похожими на фантомную боль содранных заживо крыльев…
Такие стоны… вполне могли быть в аду: не понятно, мучают ли человека, или он просто — счастлив?
Да.. содранные заживо крылья. Тёплая память моих нежных слов на твоих смуглых плечах: крылья, как бинт, с засохшей сукровицей, содранный — в кровь.
Боже мой, ревность… что ты такое? Ева, евность… осень Эдема и ад на земле.

А если бы ты всё же дошла до конца… медленным, прозрачным, чуть дышащим шагом, ступая по полу: тела — нет, одно бледное сердце, тихо плывёт по сумеркам коридора, как призрак.
И вот, ты заглядываешь в спальню, чуть живая, думая увидеть там — ад. И что же ты видишь?
Рай. Мою бесконечную преданность тебе и любовь: меня и письма свои на постели…
Ты бы и правда смотрела на меня и письма свои, со стороны, словно призрак, на своё бездыханное тело.
А быть может, всё закончилось… настоящим адом: тенью, прокравшись на кухню, ты взяла бы… нож.
Ты… догадывалась бы, с кем я, в нашей спальне, несмотря на то, несмотря на то, что я столько раз говорил тебе, что у меня с ней ничего нет…

Проходя на цыпочках дыхания, сердца, по коридору, почти босховскому — помнишь его странную картину загробной жизни? — ты останавливаешься на миг, у зеркала.
Разглядываешь себя откровенно и жестоко, как умеет только женщина, с совершенной, пушкинской художественностью, перевоплощаясь в ту, в кого она ревнует, отрицая себя в этот миг — совершенно, почти так же, как смерть отрицает человека: если бы ангелы на небесах, видели души людей, как яркие звёздочки во мгле земной жизни, тот в этот миг, одна звёздочка, пропала бы, к их удивлению и даже, смятению.
А может и не одна. Женщины вообще путают ангелам, все карты, прибавляя им работы: на небесах, ангелы только и говорят, что о женщинах… словно о море в ночи.
Ты бы провела ладонью по лицу, своим каштановым волосам… расстегнула бы бледно-синюю блузку и обнажила грудь. Не большую, но очаровательную: на почему-то малоизвестной картине Боттичелли — Венера стыдливая, такая же дивная грудь. Хотя это совершенно не твой типаж женщины. Ты лучше. Venus Pudica... чем-похоже на mimosa pudica, удивительный цветок из поэмы Шелли - Мимоза. Красавица… — шепчешь ты в зеркало. Точнее, я, незримый у тебя за плечами, шепчу...
Но зачем же он в спальне, с ней, занимается сексом? — шепчешь ты в сумерках возле зеркала.
Нужна ли я ему? Моя душа, тело, нужны ему?

Ты подносишь нож к обнажённой груди… слегка нажимаешь. Проступает капелька крови, похожая на родинку.
Задумываешь по-женски экзистенциальную месть: вот сейчас убью себя. Но не просто, убью.
Чуть позже, она, счастливая, обнажённая, пойдёт, сладко потягиваясь, в ванную, и… вскрикнет, увидя меня на полу, с ножом в сердце.
Чудесно было бы, если бы она сошла с ума от увиденного, и, совершенно голой, выбежала бы на улицу.
Ещё более чудесно было, если бы была зима. Градусов 30.
Чёрт… вот бы ещё посмотреть на это из окошка, как она бежит в сугробах, её волосы развеваются на ветру, люди смотрят на неё с изумлением, собаки бездомные лают и бегут за ней… словно детвора.
Может, для этого и придумали бессмертие?
Женщина и придумала…
А он бы выбежал на крик, и.. упал передо мной на колени, и зарыдал бы, и обнял меня, простёртую на полу, и стал бы целовать мою холодную грудь, лицо и ладони мои…
А я бы, гордым, стройным призраком стояла рядом с ним и... (интересно, если бы я умерла, чуточку набрав вес, я бы… вечно была с этими лишними килограммами? Боже, вот где ад...).
Кстати, а что — и?
Мне кажется, я бы ревновала его… к себе же. Я себя знаю, ревновала бы.
Ох, как хочется умереть, словно в детстве, спрятавшись в смородиновые кусты бессмертия, и сладостно наблюдать со стороны за этим спектаклем, а потом… с улыбкой выбежать, и всех обнять.
Нет, эту скучную, прозаичную жизнь, словно пошлый спектакль, придумал — мужчина, но вот… поэтичный, не от мира сего взгляд со стороны зрительного зала бессмертия ли, ревности, с аплодисментами крыльев и тихими слезами в кресле, придумала женщина.
Быть может даже, первое самоубийство на земле, совершила именно… женщина.
Потому у неё до сих пор сокровенная связь с небесами и миром души.
Ах, она даже со смертью флиртует, как с мужчиной! Её сердце бьётся во все стороны света: роза ветров!
Да, мы, женщины, как никто чувствуем этот бархатный холодок на плечах, холодок крыльев бессмертия, мы чувствуем обнажённость души даже там, где мужчина не видит ничего, кроме тела: наше сердце, как взгляд кошки — видит и во тьме разврата!

Но это было бы потом…
Да, было бы славно умереть, и лунатиком бессмертия, прокрасться в нашу спальню…
Хм? Чтобы я сделала? Дивное меню, словно в итальянском кафе на берегу ада..
Чудесно было бы… лечь в неё. Войти в неё в то время, когда он — в ней: ах, Эвридикой войти в свой ад, где он меня ждёт!
Хочу встретиться с ним… в ней. Хочу.. посмотреть ему в глаза, в этом аду женщины, пригласив его в этот ад.
Хочу… сделать её сердце и тело — полем битвы!
К его удивлению, в его любовнице, пробудились бы внезапные, садомазохистские наклонности.
Я бы предложила ему, чтобы он меня… душил во время секса, и бил плёткой. И руки бы мне заломил за спину: ах, согнутые в локтях, они так похожи на крылья… да так сильно заломил эти крылья… руки, чтобы я… она, кричала, и за мгновение до оргазма, я бы вышла из неё, меня вынесло бы на пол, как беспомощную душу на берега неба, после кораблекрушения; я разрыдалась бы на полу, лёжа на спине, закрыв прозрачными, яркими ладонями своё лицо.
А она… боже, бедная, мне её тоже жалко. По женски.
И вышагивающей голой, по снегу, жалко, и тут…
Нет, не буду я убивать себя.

Примерно такими были бы твои мысли у зеркала, родная.
Мысли мыслями, но… зная тебя, ты могла бы ворваться в сумерки спальни и… почти не глядя, зажмурившись, воткнуть нож, с криком…
Другой вопрос, в кого. В меня? Возможно. Но потом, включив свет, и увидев с кем я на самом деле…
Ты бы сошла с ума от горя и ужаса.
Или вонзила бы нож… в неё, и зарыдала бы, закрыв ладонями лицо, упав на колени.
А я включил бы свет и нежно обнял тебя, сказав, что всё хорошо, что ты никого не убила.
Ты повернулась бы, не веря словам, и, странно улыбнувшись, увидела бы нож, воткнутый в твои же милые письма на постели, много писем, словно бы порхающих мотыльками, вокруг убитого письма…

Я тебе не рассказывал, почему у меня бинт, чуть выше запястья. Я соврал тебе, что порезался, когда делал ремонт.
Я очень переживал, что причинил тебе боль. Не мог себя простить. Это угнетало меня и стало моим наваждением.
Ночью, я не спал, и просто лежал с тобой, взяв твою ладошку в свои руки, и что-то нежное и грустное шептал в неё.
Ты перевернулась и легла на бок, и моя рука ощутила что-то влажное.
У тебя были месячные и ты чуточку протекла. Включил телефон и осветил простыню: это алое пятнышко на простыне, меня ужаснуло.
Я совершенно забыл, что у тебя месячные, что у женщин вообще могут быть месячные.
В своём ночном наваждении, путая душу и тело, я искренне думал, что причинил тебе душевную боль, и вот, ночью, твоя душа закровоточила…
Боже мой, что со мной тогда было!
Я лёг лицом возле твоих милых бёдер и этого алого пятнышко, похожего на аленький цветочек, и гладил его, целовал и просил у него прощения.

Твой голос проснулся на миг, прошептал: милый, давай спать, ложись, завтра рано вставать.
Грустно улыбнувшись, я поднёс палец к губам и лёг лицом возле алого пятнышка: у твоих милых бёдер за моими плечами, были идеальные очертания крыльев…
Я долго смотрел на потолок: листву теней от люстры, уносил к окну, мгновенный, осенний свет фар от свернувшей во двор машины.
Потянувшись к столику возле постели, я взял твои маленькие ножнички.
В сумерках, в моей руке, они сверкнули пронзительной, раненой ласточкой: я однажды подобрал её на дороге и прижав к груди, принёс домой. Ты помнишь?
Я лёг на своё место, лицом, к милому, алому пятнышку.
Сделал надрез на вене, чуть выше левого запястья, похожего на веточку дерева за нашим окном, и пятнышко на простыне стало увеличиваться.
Моя кровь тепло смешивалась с твоей кровью. Моя душа… протекала навстречу тебе, любимая.

Повернувшись на бок, я робко коснулся твоего плеча. Ты его так мило отдёрнула, сказав: милый, не сейчас, я хочу спать…
Я вновь спустился к нашему тёплому пятнышку.
Оно сейчас лежало между нами, совсем как наш ребёнок.
Кончик языка у меня онемел и кончики пальцев на руках стали прозрачно-прохладными, словно я ночью, долго-долго рвал для тебя цветы и мяту.
Хотел было тебя разбудить, но стало почему-то стыдно.
Нет, не того что я сделал. Меня уже почти не было. Я шагнул большей частью себя, самой нежной, что любит тебя больше жизни, в сирень бессмертия.
Я стыдился своего бессмертия, простёртого рядом с тобой, ибо на темно освещённой постели, за твоими плечами, таинственно просияли асфоделиевые цветы и яркая рябь крыльев.
Стали видные мои сокровенные чувства к тебе, вся моя боль и нежность, которые я не мог высказать тебе, любимая.

Ты не поверишь, в этот миг, я приревновал тебя.. к ангелам. Я уже видел всё блаженно и смутно…
Мне стало страшно и я зажал рукой свою рану, словно рот ангела, который хотел тебе что-то сказать, а потом перетянул её твоими чулками: призраки твоих милых ножек, спасли мою жизнь…
Мне иногда ночью кажется, что я в ту ночь всё же, умер, и всё что было потом, мне снится в бреду. И наши ссоры, тоже, снятся…
Я тебя очень сильно люблю, ты слышишь меня?
Любимая… ты, плачешь? Не надо. Всё будет хорошо.
Главное, мы вместе. Мы ведь вместе?
Ну не плачь же. Посмотри в окно. Так много звёзд… словно мы не на земле, а где-то на орбите далёкой и грустной планеты.
А ещё мне снится… что это не я умер, а ты, и тогда я просыпаюсь в слезах, беру в свои руки твою тёплую ладошку, и разговариваю с ней в ночи.