Лунатики

Луна за окном. Сердце — за стеной. Не у стенки, как при расстреле, а именно за стеной.
Какова вероятность сердца за стеной?
Не больше, чем вероятность жизни вон на той крайней звезде в поясе Ориона.
Подхожу к стене в своей одинокой комнате, и прижимаюсь к ней, грудью.
Сердце с кем-то перестукивается. С тишиной: так перестукиваются в тюрьмах, или сошедшие с ума от горя, люди, с душами умерших любимых.
Какова вероятность, что в этот миг, за стеной, среди ночи, кому-то так же одиноко и больно, как мне, и он подошёл к стене и прижался грудью к стене?
Интересно, а кто бы мог подойти? Мужчина или женщина?

У меня за стеной живут влюблённые и они часто ссорятся.
Дверь часто хлопает и кто-то уходит, а через время, я слышу плач за стеной.
Слёзы не имеют пола, они андрогины, и потому я не знаю кто плачет, мужчина, или женщина.
Мне иногда нравится думать, что у меня за стеной живут призраки.
Мужчина и женщина давно уже умерли, и не заметили этого, и ссорятся по привычке, ранят друг друга… уже смутно ощущая и боль и себя. Быть может они о чём-то догадываются. Прекратят ссорится, и поймут, что их нет.
Подхожу к стене и робко глажу голубые цветы на обоях, иногда, целую их…

Мне сейчас очень одиноко. Не мне даже, всей комнате, словно она — берег грустного океана.
Так бывает, когда любимый человек уходит и словно происходит отлив: дно комнаты и жизни, обнажается, и ты видишь изувеченные мгновения и предметы, однажды потерянные, затонувшие, и теперь бессмысленно смотрящие на тебя, лёжа как-то на боку утраченного дыхания и счастья, словно рыбы без воздуха.
Вот книга, которую она не дочитала, вот её чашка с узором ромашки, заколка-бабочка…
И правда, похоже на несчастных рыб без воды.

Однажды в детстве, мама купила живого, большого карпа, и, счастливая, принесла домой: вечером должен был быть праздничный ужин.
Мама положила рыбу на кухонный стол и… грустно позвала меня.
Таким тоном врач зовёт другого врача, столкнувшись со странной болезнью пациента.
Несчастная рыба лежала на боку и робко, доверчиво смотрела на нас одним глазом, стыдясь своего беззащитного умирания, и словно бы говоря: ничего, не переживайте, я не буду смотреть на вас, делайте то, что хотели делать.
Я потерплю. Жизнь стерпела, и смерть вытерплю. Только.. сделайте это быстро, хорошо?
Капает кран… не плач, родной!
Птицы плавают за окном в синеве.. счастливые.
Люблю вас, птицы, прощайте! И вы, деревья милые! Из под воды вы представлялись мне другими: лазурными, высокими ангелами...

Я и мама стояли возле несчастного существа, словно возле постели умирающего человека, взявшись за руки, и плакали.
Мы не знали, что делать: съесть рыбу, мы уже не могли.
Мне тогда пришла странная мысль: если бы люди полетели к далёкой звезде, и там, на планете, в сиреневом океане, обнаружили таинственную жизнь, она… могла быть столь же удивительна и ранима, как и эта рыба на кухонном столе.
Это было бы не менее чудесно, если бы на этой планете были странные, крылатые существа, со своей удивительной культурой.
Крылатое существо говорит на человеческом языке, желая протянуть своим звёздным гостям, нечто прекрасное, доброе, вечное, что он чувствовал, по ночам смотря на далёкие звёзды… маленькую точку солнца: он читает свой стих.
И… происходит чудо. Один человек с земли, заплакал в своём скафандре, потому что… этот стих, почти в точности совпадал с его собственным стихом, посвящённой женщине, земной женщине.

Тогда, в детстве, я и мама выпустили карпа в ванну, и он некоторое время жил с нами.
Однажды я даже… принимал самый странный душ в своей жизни: у моих ног плавал счастливый карп, медленно моргая своим тёмным ртом, как моргал бы уставший человек, прошедшие долгое расстояние до своего друга, и теперь, вечером, перед сном, ему друг что-то рассказывает увлечённо, лёжа с ним на постели, а он, смотрит на дождь и добрый шелест листвы за окном, улыбается, и медленно, сладко моргая, засыпает.
Казалось, в моей квартире, от грусти моей, долго шёл дождь и завелись рыбы.
Иногда, после ссоры с любимой, я ощущаю это странное движение ног в тугой синеве: открываю глаза — никого нет. Ни дождя, ни любимой.

Что мне делать с оставшимися вещами любимой?
Они ведь… задыхаются без неё, я это чувствую.
Отнести их в ванну, как в детстве? Принять с ними душ?
Иногда такие безумства на миг помогают…
Раскладываю на полу её милые вещи: помада, книга «Солярис», заколка-бабочка, чашка с корабликом, начатая упаковка прокладок…
Ложусь рядом с ними, в свете луны, чуточку обнимая их.
Сердце дышит тяжело и удивлённо, как рыба без воды.
Чего-то недостаёт. Зябко, душе и телу.
Странно.. чувствую душу и тело — отдельно друг от друга.
Словно сердце — давняя рана на душе, и тело, как пластырь, было наклеено на неё, и теперь отслаивается, и сердце вновь начинает кровоточить в пустоту.

Улыбаюсь на лунном полу: вот бы я и она, были где-нибудь на космической станции, возле далёкой планеты.
Поссорившись, она не ушла бы далеко.
А теперь… она, словно за тысячи световых лет от меня.
Я бы на космической станции исполнил то, о чём мечтал ещё с детства: вскрыл себе вены.
В космосе, это наверно выглядело бы удивительно и прекрасно: алые веточки крови растут в пустоте из запястья.
Сразу, осенние, алые. И сразу, листва сердцебиений, блаженно облетает, обнажая доверчивую синеву полузакрытых глаз.
Листва сердцебиений, крови, летит туда, где любимая: так птицы летят на юг. А тут, сразу — в рай.
Но рая нет. Стоит дверь, за которой — та, кого люблю больше жизни. С кем рай не нужен.
Капельки крови, нежно прижимаются к её двери, как часто прижимался я, в наших ссорах, робко гладя её и целуя.
Забавно: меня уже нет на свете, а моя нежная, тёплая кровь, среди звёзд, прильнула к её милой двери.

Интересно, почувствует она это? Откроет дверь… и, как во сне — шумит листва у двери.
Ещё толком не понимая что произошло, словно в первые мгновения после пробуждения, она протягивает руку и пальцем касается моей невесомой крови возле своего лица: капелька крови, подобно ртути, нежно раздваивается (всё это напоминает контакт с инопланетной жизнью).
Любимая вскрикивает, понимая раньше глаз, что произошло: я лежу на полу с замершей на век, улыбкой.
Из запястья у меня растёт веточка крови, словно я не умер, а тоже установил странный контакт с жизнью на далёкой планете: с любовью.
Любимая бежит, летит ко мне,и капельки крови, души моей, летят вместе с ней, нежно прильнув к её волосам, щеке, груди: она словно бежит где-то на земле, в саду, где растут деревья рябины.
Она зажимает мне рану на запястье, и, невесомая, неземная и милая, целует меня, бледного, мёртвого, бесконечно ей послушного.
Открываю глаза: надо мной летает ангел…
Может, к нему я и летел через тысячи световых лет?
Она обнимает меня и шепчет строчку из моего стиха…

Снова улыбаюсь на лунном полу, гладя пальцем, запястье на левой руке: голубая веточка, нежно разветвлённая.
Я однажды с удивлением нашёл этот голубой узор моей крови, на её внутренней стороне её бедра, возле ягодички, и тоже, с левой стороны.
Я любил её туда целовать… А теперь, целую запястье своё, и плачу.
Нет, миф о Нарциссе и Эхо, люди переврали. Там было совсем, совсем иначе, Офелиеево иначе.
Зябко на сердце. Чего-то не хватает.
Встаю, открываю шкафчик: там остался её синий жакет..
Надеваю его на голый торс, и ложусь со спокойным сердцем, на освещённый луной пол, сворачиваясь клубочком и обнимая себя за дрожащие плечи. Слеза упала на луну...

Я сделал её больно. И она мне.
Нам больно. Мы — одно существо: таинственный андрогин.
Откидываюсь на спину и смотрю на звёзды за окном.
Возле вон той звезды, я мог бы умереть…
Беру бордовую помаду и медленно крашу губы.
Улыбаюсь в темноте, мысленно смотря на себя сверху.
Беззвучно что-то шепчу, как могла бы шептать она.
Шепчу с её неповторимой интонацией, похожей на чуточку склонённое набок, лицо, с грустной улыбкой, во время наших ссор.
Робко касаюсь пальцами своих губ… глажу их.
Говорю на два голоса, за себя и за неё, порой путая себя и её, и словно бы делая больно себе, там, где хотел сделать больно, ей, и наоборот.
На днях я смотрел грустный фильм с Анни Жирардо, и думал о любимой.
Я люблю смотреть фильмы, когда любимой нет рядом, и представлять, как бы она отреагировала на тот или иной эпизод.
Я так увлёкся, мысленно ощущая её с левой стороны, на диване (фантомные боли… утраченного друга, любимой?) что, говоря ей, мысленно же, о чём-то забавном и милом, в какой-то миг, с улыбкой и словом повернулся к ней… но рядом никого не было.
В окно светила далёкая звезда, и я словно бы смотрел фильм с этой звездой.
Досматривал фильм я с грустью, время от времени разговаривая со звездой.

В этом фильме, женщина, которую бросил любимый, работала в такси, и к ней однажды вечером села девушка, следящая за своим мужем и его любовницей.
Безумие ситуации заключалось не в том, что я говорил со звездой и оборачивался голосом на мысль о любимой, а в том, что дубляж был нежно-шизофреничен.
Как положено в мире, женщина говорила с мужчиной, женским голосом, а мужчина — мужским.
Они ссорились, не понимали друг друга и женщина плакала.
И вдруг, случилось странное, затмение голоса: дубляж пропал, заменившись другим, одноголосым, женским, причём голосом совершенно другой женщины — третьей.
На экране спорили мужчина и женщина, одним, женским голосом, и, казалось, мужчина стал постепенно понимать женщину.
Он успокаивал любимую, нежным, женским голосом, и плакал, расчувствовавшись, словно бы удивляясь своей нежности понимания.
И снова — затмение. Женский голос уходил, пропадал, и на лавочке, возле вечернего моря, вновь ссорились мужчина и женщина, своими голосами, и мужчина становился сдержанным, холодным: он снова не понимал женщину…

Лежу на полу. Сделал помадой, бордовую чёрточку на левом запястье: призрак пореза.
Стало грустно и скучно… Поцеловал своё запястье: в свете луны — лиловатое эхо моих губ, таких ранимых, прозрачных..
Потянулся рукой вниз живота. Осторожно спустился ещё ниже…
Рука на миг, ревностно и пугливо, отпрянула.
Сделал несколько ласкающих себя движений, там, в паху, и.. заплакал.
Неужели в своей безумной тоске по любимой, одетый в её жакет и с её помадой на губах, я на миг поверил, что у меня, там, внизу живота… я коснусь доверчивой, женской и такой родной, теплоты?

Боже, отчего же так зябко на душе и на сердце, словно моя комната, печальной луной вращается где-то возле далёкой звезды, в пустоте бескрайних и продрогших пространств?
Кто-то плачет за стеной… Мужчина или женщина? Не знаю. Душа, влюблённая и несчастная.
беру заколку на полу и острым краем, делаю себе надрез на груди, возле сердца.
Алые, крохотные совсем, как весенние, веточки крови растут из груди.
Может, я где-то в космосе, умираю, и эта комната на Земле, мне снится в бреду?
Достаю из пачки, прокладку и прикладываю к кровоточащей груди.

Вечер, звёзды накрапывают на окно. Я лежу на полу, безумный и чуточку счастливый, улыбаясь в темноту, прижимая прокладку к груди.
Неужели это конец? Так просто?
На миг мне чудится, что сверху, надо мной, ходят и спорят о чём-то по-французски и по-русски, Марсель Пруст и Ван Гог.
Если моя комната — луна далёкой и грустной звезды, значит, они стоят на поверхности этой луны и любуются красотой галактик и взошедших планет?
Ван Гог пишет свою лучшую картину...
Стоп. Что-то припоминаю. У Пруста и Ван Гога была какая-то общая, дивная мысль…
Сейчас, сейчас вспомню, и пойму что-то важное.
Пруст писал, что многие наши мучительные переживания, такие как ревность, холод непонимания, одиночества, боль измены, сравнимы со смертельными болезнями тела, такими как рак.

В иных отношениях, ссорах, расставаниях и молчаниях, душа находится как бы в хосписе, безумно мучается, без анестезии, а любимый человек… этого не замечает.
И ладно бы другие, но… любимый?
У меня открылось кровотечение, я молю о помощи, простёршись в постели.
Любимая, грустно улыбнувшись, погладив по лицу, говорит, что сейчас, сейчас всё сделает, и.. выходит.
За окном слышится смех, а рядом — мужской смех и разговор о пустяках.
Может, потому многие и не верят в душу, иначе… они сошли бы с ума от тех мук, что обрушились бы на них со всех сторон, словно на фотографии, среди обычного дневного парка и улыбающихся людей, проступили бы очертания иного, страшного мира, полыхающих крыльев, звёзд и криков в аду?

У Ван Гога есть словно бы тайное продолжение этой мысли Пруста.
Он удивлялся, почему светлые точки на небе — звёзды, должны быть для нас менее доступны, чем чёрные точки на карте Франции?

Подобно тому, как нас везёт поезд в Руан или Рону, смерть уносит нас к звёздам.
Вполне вероятно, что наши болезни, суть не что иное, как небесные средства передвижения, несущие нас к звёздам.

Любовь долготерпит, милосердствует.
И, может и хорошо, что любимый человек, не всегда подозревает о глубине нашей боли.
Интересно, есть ли предел у любви? А у души? Космоса?
Мы знаем одно: у космоса было начало.
Там он уязвим, там — бездонная темнота и холод беззвёздный.
Иногда мне кажется, моя любовь однажды проснулась в этой темноте от кромешного холода, и вскрикнула в одиночестве.

Что мне гордость, боль, страдания от её чуткости к другому, а не ко мне?
Любовь и это стерпит. Просто она будет мучительно истончаться, как тление плоти во время смертельной болезни, когда уже толком не чувствуешь ни себя, ни рану, а сплошной шёпот боли и жар постели под тобой, согретую этим шёпотом: чувствуешь посторонние предметы, больше, чем себя, впиваясь оскалом бледных пальцев в смятую, изувеченную, всю в морщинах боли, простыню.
Но и это можно вытерпеть, если любишь.
Можно любить и в утрате себя, растрачивая себя, как если бы человек сам себя лишал гордости, надежд, творчества, ощущения себя, в той же мере, как лишался бы частей тела.

И вот, инвалид, урод любви, хромает за любимой, опираясь на крыло, как на костыль.
Следует за ней и… тем, кого она любит.
Интересно, есть ли некий мистицизм ревности души к телу, в том, что уже не душа моя, а, тело — смертельно больно?
Тело стало как бы чуточку душой. Не имея возможности обнять любимую, и не чувствуя её объятий, замерзая без них среди звёзд, моё одинокое тело, обняла лишь душа.
Нужно ли говорить любимому человеку о том, что тело, жизнь моя, кончится раньше, чем моя любовь?

Мне снился сон. Любимая села в такси со своим родным человеком, и, с улыбкой, прошептала водителю: к звёздам!
Я был сзади машины. Я уже даже не хромал, а полз из последних сил: нечем было хромать. Я любил.
Привязав себя поясом от жакета, за шею, к бамперу, я смотрел на звёзды, улыбался им и шептал еле слышно: люблю!
Такси тронулось.
Тёмный блеск ночной дороги, после дождя, постепенно стал окрашиваться в бордовое, красное.
Я таял на глазах, исчезал, и всё же продолжал шептать, кричать звёздам: люблю!!
В какой-то миг, моё тело истёрлось, исчезло.
В машине слышались поцелую и стоны. Счастливые тела обнимались и сливались в одно.
Недалеко от звезды, моя голова упала в мягкую пустоту движения тёмного пространства, словно в уставшую траву поздней осени, но губы мои, по привычке, грустно прошептали: люблю, — и замерли, навсегда, как стрелки часов в опустевшем доме.

Светили звёзды, голубела далёкая планета, как окошко ранним утром.
Казалось, что любовь и душа моя, вернулись к своему началу, одновременно являющегося и концом.
Уже не губы и сердце, но милые звёзды, колосящиеся лёгкой травой на ветру возле дома любимой, словно бы шептали: люблю!
Но этого уже никто не мог услышать.
Мне иногда кажется, если бы я стал светом далёких звёзд, августовской прохладой, весенними голубыми цветами или тёплым дождём за окном той, кого люблю, то… я смог бы любить более талантливо, хоть и более кротко, чем прежде.
А возможно, и меня, полюбили бы так, как я, заслуживаю.
Мне кажется, за стеной, в комнате с женщиной, идёт дождь.