Наша комната

После

- Где ты хочешь этим заняться?
- Заняться? Интересное ты выбрала слово.
Знаешь, я занимался сексом в очень странных местах, жутковатых даже.
- Ты про нашу комнату?
- Не смешно.
- Какие это места, расскажи, мне интересно.
- Например, кабинка женского туалета в ночном клубе.
- Это не редкость и не сказала бы что там жутко.
- Здесь важно не столько место, а его рифма с состоянием души и тем углом, под которым душа смотрит на мир.
Рядом со мной и девушкой была открытая, переполненная корзинка для мусора с прокладками в крови. Много прокладок. Словно кто-то был ранен и умирал, кто-то огромный, как ангел, и ему делали перевязку…
- Но так и не спасли… ангела в женском туалете.
- У тебя весёлое настроение?
- Да, улыбающееся, настроение. Мне иногда в таких корзинках в туалетах, видится что-то осеннее, почти прекрасное, но бесконечно грустное.
Ты чуточку безумен, тебе это говорили?
- Ты тоже.
- То, что ты предложил, ещё никто мне не предлагал.
Это.. какой-то предельный разврат. Дальше него уже некуда.
Замечал, что в этом сиреневом слове, слышится медленный, ржавый скрип какой-то древней двери, врат, заросших диким виноградом и тернием?
Люди уже толком не видят, что за этой пряной и терпкой лиственностью чувств, есть что-то иное, таинственное и прекрасное, как сирень за оградой райского сада.
- Ну что-то же с миром случилось, что в нём душа и даже слова, стали зарастать этим тернием?
Люди уже привыкли, что и поссориться по человечески не могут, всё соскальзывает куда-то в ад, где нет ни бога, ни человека. Ни даже природы..
Так что не я безумен, а мир.
Не виновен же я, что, например, девушка, говоря совершенно искренне и самозабвенно: делай со мной что захочешь!
В лучшем случае даёт мне пощёчину, симметрично, почти крылато, зардевшись голосом и лицом…
Говоря так, женщина имеет в виду вполне определённые вещи, с лёгкой оскоминкой неизвестности. Она наверно сама не знает чего хочет..
- Не наговаривай на женщин. Всё они знают.
И чего ты такого предлагал женщинам?
Знаешь, Набоков, как-то писал своему американскому другу по прозвищу «кролик», увлекающегося русской литературой: Пушкин — это широкое море под солнцем. Тютчев — колодец, с бездонной и тёмной водой.
Мы, женщины — тютчевцы в плане чувств и желаний.
Нам важна глубина и тайна, эдакий тёмный луч желаний. Мы хотим глубины и неизвестности лишь в определённом, стройном спектре чувств…
Александр Сергеевич, я не дала тебе пощёчину, а согласилась.
Так где ты хочешь этим заняться?
Ощущаю себя в вечернем кафе на берегу уютного ада.
Вот, ангел-гарсон, с белым крылом на руке, вместо полотенца, принёс мне странное меню..

- Я тоже тютчевец, кстати. И Лермонтовец и цветаевец и шеллиевец и…
- Подлец. Шучу. Прекрати, мне кажется что ты роешь колодцы по всей земле: сквозные ранения на теле земли..
- Женский туалет вычёркиваем, так?
На крыше дома… слишком романтично.
В музее? Спрятаться вечером и потом выйти.
Я так иногда представлял конец света.
Никого в мире нет. Музеи заросли диким виноградом и плющом.
По сумраку коридору, медленно прогуливается, как нежный призрак, пятнистый оленёнок.
От ветра открылось окно, и в комнате с картиной Данте Россетти, на лунном полу промелькнул не вспугнутый солнечный зайчик, а настоящий кролик.
Над картиной Фрэнка Дикси — Паоло и Франческа, ласточки свили гнездо.
Мы стоим с тобой перед ней, в сумерках, взявшись за руки.
В моей руке — подсвечник. На телах — что-то белое, как пижама крыльев: мы похожи на странных, влюблённых лунатиков..

- Может просто, в музей сходим? Что-то захотелось в музей..

- А давай в овраге!?
- Что?? В каком ещё овраге?
- В обычном. Я к нему в детстве ездил на трамвае.
Все ехали по делам: кто к любовнице, кто на работу, кто на учёбу..
А я — в овраг.
Я сидел в конце трамвая и с нежностью смотрел на всех этих людей, таких живых, иногда грустный, но чаще — счастливых, и думал с улыбкой: а вы не знаете куда я еду. Я еду.. умирать.
Мне казалось, что водитель объявит с грустью в голосе: следующая остановка — овраг.
И обернётся на меня, сидящего в конце трамвая, словно за последней партой в школе.
Вот-вот меня вызовут к доске… точнее, к оврагу, умирать. А я как всегда не готов…
Какая-нибудь милая женщина в очках обернётся за взором кондукторши.
Я прохожу мимо людей, как в былые века преступник и грешник шёл мимо толпы, на казнь.
Женщина робко дотронется до моих плечей, голосом: такой юный ещё. Жить бы и жить.
Зачем тебе эта жуткая остановка? На ней никто никогда не выходит.
Там вечные сумерки и плачет фонарь, закрыв лицо ладонями перегорающего, вздрагивающего света.

- Ты в детстве хотел покончить с собой?

- Да, часто. Для меня этот трамвай номер 9, был почти Гумилёвским, заблудившимся трамваем.
Я всходил на него, как на эшафот, оглядываясь на милых друзей: деревья, осень, какую-то рыжую собачку в парке.. всходил бледный и с грустной улыбкой.
Брал билет у кондукторши.. она то не знала, что продавала мне билет в… ад.
Однажды, с каким-то жутковатым трепетом улыбки в груди, пытался проехать — зайцем.
Кондукторша прошла мимо меня, у женщины в очках спросив билет.
Меня словно и не было уже на земле. Я — призрак.
Посмотрел с грустной улыбкой на женщину в очках, робко коснувшись её плеча, словно случайно.
Она обернулась и ласково мне улыбнулась.
Мне так тепло стало на сердце, так покойно…
Листва за окном так нежно и вспыхивала синевой, что казалось, ради этой улыбки женщины я и сел на трамвай.
Сейчас трамвай остановится, и в него, с чудесным и приветливым шумом войдут… деревья.
Красота..
Я тогда ещё пытался робко обратить на себя внимание кондукторши: то подкашливал, то байронически вздыхал..
Стыдно было — вздыхать, кашлять.
Я то ехал умирать, а тут словно бы желал, чтобы меня спасли, высадили… к деревьям милой и осени.
Интересный бы из меня вышел призрак: с рюкзачком за спиной (сменка крыльев), робко кашляющий в вечернем трамвае, стесняясь своей смерти..

- Интересное у тебя было детство. И часто ты так ездил умирать?

- По субботам. Однажды трамвай даже сошёл с рельс.
Это было чудесно! Трамвай словно бы стал моим соучастником! Словно бы он устал от своего воловьего рабства и желал сбежать, заблудиться вместе со мной.
В осеннем овраге, среди высоко шумящих деревьев и камышей, он бы чудесно смотрелся.
Жаль, правда, что трамвай сошёл с рельс не в субботу, а когда я ехал в школу. Ехал жить. Я в школе безответно любил одну девочку…

- Похоже на попутку самоубийства трамвая. Так дельфины выбрасываются на берег моря…
Хорошо, давай сделаем это в овраге.
Слушай, может поедем не на машине а на трамвае? Я давно не ездила на трамвае.
Поедем.. зайцами?

До

Сегодня приснилась наша с тобой жизнь, и я вскрикнул и проснулся со слезами на глазах.
Тебя рядом снова не было.
Помнишь предсмертную записку Маяковского? —
«Любовная лодка разбилась о быт».
А бывает, что лодка разбивается и о бытие.. Точнее, бытие разбивается от лодку. Всё к чертям разбивается.
Мне снилось, как я спал во сне без тебя на огромной холодной постели.
Одой стены не было, и белая постель уходила далеко-далеко, в далёкие улицы и сад с высоким забором, сиренью и звёздами.
Мои ноги мёрзли от сияния звёзд, и я их поджимал к груди.
Старался укрыться одеялом до глаз и души, тянул его на себя, но с другой стороны постели, там где была уже звёздная ночь, кто-то оттягивал одеяло и плакал.
Иногда я слышал, что там, на той стороне постели, возле сада, кто-то стонет, занимается любовью.
И тогда плакал уже я…
Вдруг, стены задрожали и стена напротив меня, проломилась, и в комнату, с шумом и треском, въехала лодка.
Стены комнаты смялись, как исчерченный листок бумаги в руке поэта; стены треснули холодными, белыми льдинами.
Разумеется, в такой комнате ни спать, ни жить, больше нельзя было, хоть мы и пытались.
На 9 день ты мне так и сказала: я здесь больше не могу, мне холодно и больно здесь жить.
Я стал делать ремонт, к неудовольствию семьи Тютчевых на верхнем этаже.
А ты, словно котёнок, нахохлившись сердцем, сидела на краю постели, рядом с оврагом и звёздами, смотря на меня с удивлением.
Когда ты вернулась, наша комната была блаженно пуста, как простёртая на постели, женщина после секса, улыбающаяся в потолок не то губами, не то всем телом: чеширская улыбка счастья: тела, женщины, уже нет в комнате, она где-то рядом со звёздами, ветром на крыше…
Лишь улыбка ещё держится в мире, словно запах любимого человека на утренней и опустевшей постели.
Хочется погладить и поцеловать этот тёплый запах… и заплакать.
Тютчев с любовницей переехал за границу.
Рассерженным голосом ты сказала, что я изменил тебе с нашей комнатой.
Я стал оправдываться, что это безумно.
Что ты и наша комната — это одно и тоже для меня, что я вас обеих люблю, и даже если занимаюсь любовью на нашей постели, с комнатой наедине, то я думаю о тебе и только о тебе в этот миг.
Комната по-женски сладко потянулась, открылось окно, и, словно впадинка подмышки, блеснуло тёмной, лёгкой стайкой птиц.
На прозрачной синеве стекла был виден след поцелуя.
Ты дала мне пощёчину, прошептав: иногда мне хочется тебя избить, убить.

Слово за слово. Мы стали спорить с тобой. Наш спор был чудовищен и нелеп.
В опустевшей комнате, во время ремонта, облетевшей словно листва, нет штор и мебели.. картин.
Лишь светлые окна теней на стенах, на месте картин: лицо умершего ангела с закрытыми веками…
Ссориться в такой комнате — до безумия страшно.
Голос вырастает, упирается плечами в потолок, ему зябко, он обнажён и прозрачен: он ранится о малейшие углы тишины.
Замечала, как в ссоре, морщины нашего голоса, чувства, выглядят как-то старыми, словно человек в ссоре предаёт что-то в себе и любимом человеке и живёт без него, и время гаснет и он в один миг старится, становится мерзким, одиноким.
И вот, в комнате уже стоят старик и старушка, и ссорятся, дряхлея и умирая на глазах, убивая друг друга, но продолжая слепо наносить раны друг другу.
Мы теряем друг друга, родная.
Тебя всё чаще нет со мной рядом.
Ты с другим, я это знаю, и с ним ты не молчишь, слышишь его боль...
Я тоже с другой... со своей болью.
В этой тишине отношений, в этом морском отливе чувств, наши сердца обречены барахтаться на отмели слов и раниться об острое дно, в самых простых спорах и чувствах.
Я тебя так сильно люблю, что… порой в ужасе понимаю, что хочу убить тебя.
Всё просто, родная: я без тебя уже не могу, и с тобой уже не могу.
Твои мысли и чувства стали мне чужими и насилуют меня.
Я ночью лежу в постели с тобой, спорю и чувствую, что.. мои слова тоже ранят тебя.
И вот мы лежим в ночи, на спине, едва соприкасаясь… руками, смотрим в потолок и плачем.
Я насилую тебя, а ты меня.
Я чувствую, как грубо вхожу в тебя словами и сердцем своим беспокойным, как причиняю тебе боль а ты терпишь и плачешь.
И ты входишь в меня… сначала нежно, т.к. тема нашего спора — родная для нас обоих и мы о ней редкой мысли единения: нет плохих людей, все люди равны, все страдают в этом безумном мире.

Но между нами, словно ложбинка пустоты между крыльями, образовалась пустота, и я лежу в темноте, сдерживаю слёзы, сжимая твою ладонь, и мои губы шепчут: нет, всегда будут те, кто страдает чуть больше, глубже, чья боль в сердце — сплошной колодец ночи.
Значит, и моё чувство к тебе и его чувство — равны? Наши страдания.. равны?
Должна же быть разница между мукой творчества Вирджинии Вулф, Цветаевой и... каким-нибудь пошлым писателем, между тем, кто любит и… насилует.
Скажи честно, тебе было бы чуточку приятно.. важно, сейчас сознавать, что если бы ты умерла, то по тебе страдали бы.. до конца жизни?
Как думаешь, если ты умрёшь, кто будет страдать больше, он или я? Кто забудет тебя довольно скоро а кто не забудет никогда?

Мы лежим в темноте посреди осени. Наш спор разрастается, ты входишь в меня уже грубо, снова и снова.
А я лежу, сжимаю твою ладошку и плачу…
Есть в наших ссорах что-то гомосексуальное… блаженно-бесполое.
А потом я тебя опрокидываю, прижимаю, пригвождаю твои руки к постели, впиваясь в них пальцами, приближаясь к твоему лицу, чувствуя жаркое дыхание..
И тогда я словно впиваюсь в губы твоих слов и прокусываю губу до крови.
Это не жестокость, это.. тоска по тебе, по твоему милому теплу у меня на губах.
Может, в этом вообще, тайна страдания и зла на земле?
Душа просто тоскует по небу и человеку, но разлучённая с ними в утрате мучительного ощущения истины, уже не видя не менее мучительных, распятых границ между любовью и страстью, красотой и безобразным, словно бы зарастает дождём и звёздами, уже смутно ощущая себя, свои и чужие страдания, влечась как лунатик скорби, к человеку, убивая его… чувствуя алое, улыбающееся тепло на своих дрожащих пальцах.

Ты права, взвесить страдание, красоту и душу нельзя: это путь в тоталитарный ад.
Но и путь в ад ослепшая невесомость обратного, где нет божественной оси мира, солнца, вокруг которого всё вращается и всё равно всему и нет ни красоты, ни души, ни правды… а значит и любви нет.
Как нам дальше быть в этом безумном мире, где даже звезду можно взвесить, а страдание и любовь — нет?
Неужели страдание и любовь — больше звёзд? Тогда сам их размах вечный, безмерный, говорит о том, что для их полноценного ощущения должно быть что-то больше тела, этой жизни, нечто пошлого в ней, что мешает любить, чувствовать, страдать — да просто — жить.
Я пронзительно чувствую, что ты права, и я готов жизнь отдать за святые порывы твоего сердца.
Но я так же чувствую, что здесь таится ад, смерть добра и любви: движения насильника будут равны движениям влюблённых. Мир тогда бессмысленен и его хочется убить, приставив к его виску пистолет, чтобы не мучился и не мучил других.
Но и за свои идеи я готов умереть… и в них тоже чувствую ад, не меньше тебя.
На земле, в наших телах, с тесными и слепыми до безумия принципами, мы не сможем докончить наш спор и высказать вполне то, что чувствуем.
Нам нужен… некто третий в наших ссорах.
Мы должны опереться на что-то иное, шагнуть в лазурь, взявшись за руки, умереть, быть может.

Понимаешь ли ты, что сейчас происходит в нашей постели?
Решается судьба мира. По крайней мере для нас.
Если мы поссоримся окончательно, значит — мир обречён и люди в нём никогда не договорятся и пожрут друг друга, убив и мир, с зачатками в нём бога.
Мы с тобой не верим в бога. Но этот чёртов мир… все его законы природы, искусства и общества — бредят богом и томятся по нему.
В мире всегда что-то распято и страдает не только собой, но и другими… быть может это и есть тайное определение любви: чувствовать больше, чем просто собой — дальше себя.

Когда мы с тобой окажемся в аду, — а мы окажемся, я тебе обещаю, — я буду позволять тебе убивать себя несколько раз за ночь.
Это будет больше чем секс.
Наши вечные ссоры наконец-то расправят крылья.
Но смерть любящего в аду, отличается от смерти на земле: ты убьёшь меня в ссоре, повалив на асфоделевые цветы, и войдёшь в меня ножом, и поцелуешь и я вздохну, сжав тебя в объятьях..
И ты снова войдёшь в меня, и снова, и снова… пока я не затихну на твоих руках, изогнувшись всем телом в последней судороге и не стану тем, что чувствую к тебе: шелестом листвы на заре, августовским дождём, строчкой Вирджинии Вулф… и чем-то ещё.
Всегда есть что-то ещё, незримое, что ошибочно на земле принимают за тишину и пустоту, о которую разбиваются сердца.
Почти чудеса: пил человек чай, смотрел в окно на дождь, говорил с тобой о Вирджинии Вулф и… вдруг — сердце разбито.
Значит, что-то было между строчек дождя, и наших слов, что мы не заметили…
Всей этой красотой души и чувств о тебе — я хочу обнять тебя после смерти.
Тогда и только тогда я смогу договорить себя и высказать вполне.. и понять тебя до конца, в этом странном объятии.

Знаешь, проблема быть может действительно во мне: я инвалид.
Точнее, душа моя — инвалид, Квазимодо.
Она горбата и неуклюжа: я могу случайным движением души — ранить тебя.
Я с детства ощущаю эту тяжесть горба за плечами сердца, над которой смеялись дети а потом и взрослые.
Но иногда мне кажется, в моменты пронзительного ощущения тебя, милой августовской прохлады и звёзд, что это не горб — а крылья.
Просто они парализованы и на них накинута грязная рогожа, и потому за моими плечами — грустный силуэт горба.
Помнишь, мы поклялись, что умрём с тобой в один день и не сможем друг без друга?
Не думал я, что этот день настанет так скоро, так.. странно.
Давай убьём друг друга, любимая?
Без тебя я уже не могу, но и с тобой не могу больше.
Ты вроде тоже… я это вижу.
Вызовем друг друга на дуэль? Как мужчина приглашает женщину на танец, так я приглашу тебя.. умереть.
А хочешь, ты пригласи меня.
О! Это будет самая странная и романтичная дуэль в истории! Мы чудесно оденемся: ты — в своё вечернее, чёрное платье, я… могу быть и голым. Но для шика, оденусь в мужской костюм времён Вирджинии Вулф или Эмили Бронте.
Открыть тебе секрет? Как только я выстрелю в тебя, увижу твою боль и кровь, моё сердце разорвётся прежде, чем ты успеешь выстрелить и даже упасть.
Моя душа бросится к тебе и подхватит в свои крылья…

- А ты сможешь в меня выстрелить?

Теперь (навсегда)

Твой тёплый голос на ветру расплескался по моим плечам, рыжими волосами.
Мы в парке осеннем. Ты со смехом повалила меня на траву и нежно осыпала моё лицо опавшей листвой, и целовала, целовала сквозь листву и осень..
Я не видел тебя, чувствуя лишь твой милый голос на своей шее, плечах, как достоверность счастья.

Шли с тобой возле парка с отцветшей сиренью и ссорились.
Ты говорила, говорила то в моё лицо, то в грудь, то в шелест листвы над нами, а потом наши сердца в споре словно закрывали глаза и теряли опору под ногами и вес самой земли, поднимаясь к небу как-то шагаловски буднично и легко.
Ты замолчала в небе, и мне казалось, что твой голос устал и закрыл глаза.
Я робко поцеловал твоё молчание…
А потом говорил уже я, говорила осень, шелест листвы, улыбчивая синева лужицы под ногами.
Мы продолжали спорить уже на небесах.
У меня пересохло во рту от ненужных, на самом деле, слов.
Я приблизился, обнял тебя, ласково взяв правой рукой твоё лицо (жест, как при пощёчине, только бесконечно нежный… это меня всегда изумляло), и сказал: дай мне себя, я.. нуждаюсь в тебе.
Не целуй, просто — дыхание поцелуя…
Дай мне свою слюну, и всё. Не улыбайся и не хмурься, это только звучит странно..
Вот так, умничка…

Я летел вместе с тобой над осенним блеском крыш и ощущал в своём рту, тёплое присутствие тебя.
Не хотелось больше спорить с тобой. Теперь я тебя понимал пронзительно и нежно.
Моя душа облетала с губ словами, как осенней листвой, обнажаясь до любви к тебе и лазури бессмертия.
Багровые слова, медленно кружились над счастливыми крышами домов, прогуливающимся по вечерней улочке, одиноким трамваем, над тёмным оврагом, в котором о чём-то грустном шумела багровая и жёлтая листва на верхушках деревьев...

Шагал - Над городом.