Итальянская легенда

Это рассказ об одной удивительной женщине: о ней многие знали в Риме середины 20 века, да и сейчас о ней ещё живёт легенда.
Чем она была известна даже за пределами Рима? Она просто… любила.
Сейчас это может показаться странным. Многие любят, но и многие пишут стихи.
Каждый ли стих сияет красотой Есенина, Цветаевой, Шелли? Нет.
Почему так? Что мешает любить свободно и прекрасно?
Иногда кажется… что это человек. Мы сами.

В любви мы жаждем вдохнуть в себя всю нежность природы, задышать цветным воздухом, как в романе Набокова «Дар», где гг вошёл в основание радуги, а потом сделал шаг в сторону и… утратил рай.
В любви хочется читать и писать стихи, заговорить на странном, дочеловеческом языке нежности ( как бы реинкарнируя не душою, но чувством, падая сердцем назад, зная, что тебя подхватит что-то сияющее и тёплое) — голубка моя, лягушонок, звёздочка, дождик…
В любви мы стремимся любить дальше слов и своего тела, сковывающего своей ревностью «безмерность в мире мер» — душу, как сказала бы Цветаева.
Сохранилось всего несколько писем в сети этой итальянской женщины.
Моя подруга помогла мне перевести их ( спасибо тебе, милый друг). На них и основана моя история, а также на немногочисленных воспоминаниях о ней.
...............................

Мы идём с тобой по вечернему парку. Наши руки нежно соприкасаются теми прозрачными и тёплыми касаниями, с доверчивой яркостью которых на небе зажигаются первые звёзды.
На моей ладони, чуть влажной, как весенняя листва после дождя, всходят таинственные созвездия твоих касаний.
Эти пáрные и парны́е касания можно даже пить: влюблённую знают эту тайну.
Белая рука любимого на моей тёплой груди — чем не млечный путь?
Босыми и тёплыми шагами сердце направляется к звёздам...
Ван Гог писал, что умереть от старости в тёплой постели, всё равно что пешком отправиться к звёздам.
В любви мы чуточку умираем молодыми, не правда ли, милый?
Впрочем, как и в ссоре — погибаем, и уже звёзды к нам невыносимо близко приближаются, мир жарко теснится, возвращаясь к какому-то истоку, где человек, звезда и дождь, едины в своём неразборчивом почерке грусти.

Спиритуалистическая нежность твоих касаний…
Любимый, сели бы ты умер и любовь в тебе оказалась бессмертней тела и даже души, обречённой на холодную вечность, но не на бессмертное чувство, ты бы с этой нежностью робких касаний листвы у окна пришёл бы ко мне? Ведь пришёл бы? Я бы не испугалась тебя…
Настоящая азбука Морзе влюблённых: нежнейший флирт звезды, сирени за окном и руки, робко коснувшейся стекла, думая и скучая по тебе.
А потом я поднесла бы эту осиротевшую теплоту ладони к лицу и поцеловала со слезами… Самые слёзы поцеловала бы, словно призраки твоих милых касаний в том парке после дождя.

Так что же нам мешает так любить, милый? Боязнь потерять себя в другом? Это как упасть назад, зная, что тебя подхватят.. Доверие?
Прости меня… я в этом плане совершенно негодный, несчастный человек. Нет, я тебя никогда не предам, но… доверять мне сложно и даже безумно: это как играть в падение назад с человеком, страдающим нарколепсией.
Доверие… то, что до веры.
Яркая память о том, чем мы были и будем, когда умрём.
А я была твоей всегда, даже когда ещё не родилась, и я хочу быть твоей до конца… но мне мешает моё — чёртово тело.
Другим для этого нужно множество перерождений, века.. а мне — нет, так я доверяю тебе и люблю.
Я постепенно сбрасывала с себя телесность лжи между нами, как бы мерцая той нежностью, которой мы были когда-то: я даже была в этом мерцании мужчиной, а ты — женщиной.. но это было так давно, лет 200 назад.
Я протянула тебе те самые звёзды 19 века в Англии, дивный лес на заре в Беларуси.. ты помнишь ту тёмно-синюю птицу в белых ладонях страниц — мой стих?

Повстречались не так, как прощались,
То, что в нас, непостижно другим..

Влюблённый в красоту не боится умереть. Он знает, что живя красотой, он умрёт, и его нежно подхватит красота звёзд, листва на заре…
Влюблённый боится лишь… расставания и ссоры: что перед нею смерть? Так, тень от ветки за окном…
А влюблённый в человека? Глупо же, слушая Лунную сонату Бетховена, вдруг закрыть себе уши, боясь потерять себя в жарком чувстве, подступающим к горлу.
Это не еда, которую нельзя съесть больше того, что вмещает желудок.
От этого можно и правда умереть и потерять себя… в простых фруктах, птицах, что летали ещё вчера, милых животных, что бегали по цветам, как в раю.
А я тебя хотела иногда.. съесть. Буквально.

Интересно, с чего бы мы начали есть своего любимого? Это ведь безумно важно, не пугайся и не смейся, милый: с губ? Ладоней? Плеча? Ягодицы? Не знаю…
Я бы наверно не смогла тебя съесть вот так: мне хочется тебя… вобрать в себя разом, всем чревом своим, губами, желудком и слухом: накормить тобой своё изголодавшееся по тебе в вечности тело, разом.
Да, я хотела бы съесть тебя вместе с твоими чувствами и даже.. болью, которую я тебе причинила, и.. счастьем, твоим и моим.
А что в любви? Нужно сразу довериться до конца, падая в любимого и ту красоту мира, которую он вдохнул в себя и словно бы постелил цветы и весну для тебя одной.
И снова вопрос: что мешает так любить, милый?
Гордыня, принципы, страх.. надежда? Они похожи на маленькие желудочки ада любви: они заслоняют собою душу бессмертную… и творят её.
Это милые и грустные животные в поруганном Эдеме нашей любви, заросшей тернием гроз.
Где та царица сада, которая, словно в странной поэме Шелли — «Мимоза», придёт и приласкает цветы и животных, дав им свободу, в которой они не будут больше сбиваться в душные и тесные кучки, перепуганно оглядываясь на безумный и жестокий мир? 

Однажды Шелли отплыл в море на маленькой лодке со своей нежной подругой Джейн.
Бросив вёсла, как уставшие крылья, он посмотрел в бездну и грустно прошептал: давай отправимся туда и разгадаем тайну?
Джейн стало страшно. На берегу играли её дети… нарочито весёлым тоном она промолвила: Перси, давай вернёмся? Мэри наверно нас уже ждёт и дети проголодались…
(Это было похоже на героя Андрея Платонова, который устав жить без любви, захотел утонуть, чтобы пожить в смерти.
Его друзья сказали: что ж, поживи там, потом вернёшься,расскажешь…)
Я любила его до конца… утонула в любви и вернулась: я знаю тайну любви и то что смерть… лишь мгновенная тень её крыльев.
Он не доверял мне, потому ревновал. А я любила его одного и… людей.
Не мужчин и женщин, а именно людей, словно бы мир умер и на земле остался лишь он один.
С людьми я делилась своей болью и боль их брала на себя.
Его — любила, жила им и буду жить, вне зависимости — умру я или он: я узнала тайну любви и смерти благодаря ему.

( Женщина считала себя виновной, ущербной, пытаясь убить в себе то хорошее и мучительное, что тянулось к людям и что разлучало его и её: она начала пить.
Она видела как бы расширенный зрачок сердца своего любимого, отразивший грозы, деревья и милых животных: все эти тени в нём не были похожи на обычную, похожую темноту в других людях, как не был похож алкоголизм Платонова на алкоголизм какого-нибудь безымянного и грустного человека.
Да, и он тоже страдал, но не так и не тем чем страдал Платонов: площадь страдания была разной и вес страдания.
Платонов страдал всей красотой природы, мучающейся воплотиться в слово, людьми страдал, которых он любил: зрачок его сердца, как огромная и странная луна, был доверчиво расширен в мир, отражая свет зашедшего солнца.
Платонов часто после ссоры с его милой женой, уходил печальным лунатиком любви в вечерние вертепы, общаясь с людьми самого дна, с которыми он пил: из этой бездны он любил свою милую ещё сильнее и ярче: всей этой тоской и надеждой он любил ей одну в целом мире)

Я и не знала что можно так любить человека… потеряв его.
Любила и страдала уже не собой, а красотой природы: той самой звездой, на которую, быть может, он смотрит в этот миг, этой весенней листвой, которая касается его а я не могу: если бы сейчас сорвалась вот эта звезда или листва зашумела и из неё вылетела тёмно-синяя птица, я бы не вынесла этого.
Что-то страшное случилось бы с миром и со мной: в мире пропало бы что-то нежное на глазах у людей, ужаснув их: созвездия пропали бы, милые деревья в парке, образовав чёрный провал…
Ты называл меня развратной… не знаю, может ты был и права: просто любовь во мне была так густа, что тело не могло ей вместить и она перекипала пеною крыльев.
Ты называл развратной даже мою память: словно поруганная и обнажённая женщина лунатик, она порой… обнимала грустного прохожего в ночи, рыдала и шептала ему свою боль… но она была тебе верной всегда, милый!

Мужчина и женщина расстались, но она продолжала его любить.
Она взяла его нежные письма начала их отношений, и, прижимая под грудью, совсем как ребёнка в чреве, вышла однажды в ночь и весну.
Её долго искали друзья и её любимый, переживая за неё, зная неустойчивый и трагичный излом её души.
И вот, через несколько лет, её обнаружили… на Римском кладбище.
Женщина была жива, но сошла с ума.
Разочаровавшись в любви среди живых, она ушла к тем, кто действительно ценил любовь и жил ею: это были умершие поэты, захороненные на протестантском кладбище в Риме: Перси Шелли и Джон Китс.
Женщина ухаживала за могилками поэтов, приносила им цветы, разговаривала с ними…

Словно луна в мифе об Эндимионе, она иногда приходила обнажённой к могиле Китса, ложилась в цветы и гладила их сердцем, ладонью, целуя цветы: она поверяла спящему вечным, нарколепсическим сном свою душу и боль, и мёртвый человек понимал её, словно зеркало в ночи, отражающее густую тишину и голубые, вздрагивающие плечи ветра в листве.
Потом женщина приходила к могилке Шелли и ложилась на неё, глядя на высокие, шумящие синевой кипарисы.

В могилке находился прах поэта, утонувшего в море, но не было его сердца, захороненного вместе с Мэри.
Женщина в ночи лежала на могиле и плакала: её сердце билось над прахом поэта… словно у них было одно сердце на двоих.

В природе было какое-то нервное перенапряжение: тишина и сумрак как бы не могли смежить веки до конца и заснуть; природа ворочалась, ворочалась сама тишина: перед взором природы мелькали обрывки воспоминаний, как острые крылья тёмно-синей птицы.
Женщина засыпала на груди мёртвого поэта: одно её сердце жило в ночи, словно странный и алый цветок пророс сквозь могильную землю и расцвёл под луной.
Женщины не было, был нежный сон природы: ей снился не человек, но его нежные мысли, его удивительная и сложная душа, гуляющая с рыжей как осень, собакой: словно кто-то открыл в вечность дверь и.. ласково вспыхнула листва прямо в грудь и лицо.

В этой милой листве был её любимый. Женщина подходила к ней, гладила её, и, утирая слёзы, с улыбкой шептала: здраствуй, милый… какой ты хороший, нежный у меня.
Почему ты раньше мне не сказал, что ты — листва? Это бы многое объяснило…

А потом её любимый был дождём, тёмно-синей птицей..
Сняв очки, женщина лежала под дождём и улыбалась. Дождь словно бы улыбался тоже, касаясь её губ, раскрытых и доверчивых глаз: она разговаривала во сне со своим милым:

- Я люблю тебя. Теперь мы не расстанемся с тобой никогда… я твоя, а ты мой, нежно мой.
Ты такой прозрачный и разный, как листва или стих.
Что есть стих на белом зеркале листа? — поцелуй умершего ангела.

Женщина во сне целовала могилу поэта, оставляя на ней розовые следы: казалось, сквозь камень пробиваются и распускаются в ночи, густые, терпкие цветы женских поцелуев.
Женщина затихала и ласково гладила цветы своих поцелуев, как бы закрывая им глаза.
А потом она шептала что-то нежное, и её шёпот был похож на спутанные волосы голоса, которые она по женски мило убирала с лица ( от виска, за ушко).
Её лицом теперь было сердце, матово и лилово пульсировавшее у неё под закрытыми веками, словно оперение крыльев.
Волосы её голоса смешались с росшими рядом цветами: яркие запахи цветов нежно спорили и даже кричали, срывая голос.
Женщина плакала во сне, на могилке, словно бы что-то припоминая.
Рядом были разбросаны пожелтевшие письма мужчины, как бы посланные издалека, с луны: лунные письма.
Они лежали молчаливым и грустным животным возле женщины, грустно смотря на неё, не в силах помочь.
Письма просто смотрели то на всхлипывающую женщину, то на шелест листвы.
В какой-то миг, кто-то подошёл к женщине, коснулся её волос и тепло, доверчиво лизнул её в щёку: это была бесприютная рыжая собака.

На этом эпизоде письма женщины обрываются.
Сохранилось всего несколько её писем: к Шелли, своему сердцу и листве.
Она также таинственно исчезла с кладбища, как и появилась.
Уже позже, среди туристов ходили слухи о призраке влюблённой женщины, потерявшей своё сердце в том же смысле, в каком теряют голову от любви.