Сквозь тусклое стекло

Беда была в том, что я всегда была не от мира сего, но только сейчас это осознала. ( Сильвия Плат)

Часть 1.

Мой психиатр до сих пор затрудняется поставить мне точный диагноз.
Сначала он определил моё заболевание как параноидальную шизофрению, потом, примешал в неё эхолалию и эхсопраксию, их новые, до толе не изученные проявления: повторение больным слов и жестов других людей.
Вот только в моём случае, "других" реальных людей - не было.
Да и не всегда это были люди.
Особенно мне приглянулась эхолалия, больше по благозвучности слова и ощущению какой-то миндальной прозрачности зимнего утра в лесу: есть удивительные по поэтичности болезни, больше похожие на нежные апокрифы забытых мифов ( незаконнорожденная дочь нимфы Эхо..)

Когда я в первый раз пришёл к врачу, он несколько улыбнулся на моё поведение.
На его вопрос: на что жалуетесь?
Я ответил, распахнув синюю рубашку на груди: доктор, у меня в груди шумит осенний лес, течёт по небу звезда, поют и умирают птицы, послушайте!
Ах, если бы проблема была только в этом!

Дело в том, что в меня вселилась душа убитого мной на охоте животного...
Я убеждённый вегетарианец, и против не то что охоты, но даже рыбалки, которую ещё Байрон считал самым жестоким досугом человека.
Но я участвовал в этом убийстве, пусть и без ружья: я был с моими друзьями, пригласивших меня на природу..
Я был первым, кто приблизился к кустам, в которых скрылась раненая, истекающая кровью Лань.
Её печальные и тёмные глаза увидели в последние мгновения жизни - робко подходящего к ней молодого человека со слезами на глазах.
Она не понимала моих нежных слов, почти невнятных, впрочем, как у безумного.
Несчастное животное должно быть думало - что именно я причинил ей смерть и боль жизни.
Причинил боль, и потом раскаялся.
Да, последнее, что она увидела, вобрав меня в себя, в свою сосущую, чернильную тьму глаз - был мой склонённый над ней силуэт.
Последнее, что она почувствовала, были мои ласковые, слегка дрожащие, оступающиеся ладони на её лице.
Когда мои друзья подошли к странно затихшим кустам, они увидели мёртвую Лань, и меня, припавшего над нею на колени, в слезах целующего её черничные глаза, в которых печально и разом свечерела шумящая над нами листва и небо.

Позже, "знатоки" восточных религий, говорили мне, что невозможно, чтобы душа живого существа при жизни вселялась в тело ещё живого человека... ( интересно, они хоть раз любили на этой безумной Земле?).
Православный священник в нашей церкви, посоветовал мне обратиться к врачу, дав напутствие от одержимости и бесовщины: молиться...
Странное и жуткое в своей заалевшей синеве, слово, похожее на внутренности любви или мёртвого бога. Есть в ней что-то бесконечно порочное, что свернуло от дороги любви в сторону, в лесок, и там сладостно мыслят о мире, боге, себе... если бы ангелы существовали, то на небе, молитва считалась бы порочным аналогом человеческого самоудовлетворения: в ней и бессилие близости и томление нежности в холостую...и бледность измождённого лица по утру.

Не знаю, как по мне, так все эти знатоки религий и самые религии - зациклены на себе и человеке похлеще эгоистичного Птолемея, с его геоцентрической моделью мира.
Да, в нравственном плане, мы всё ещё живём в средневековом мире, где даже атеистическое мышление - религиозно и слепо, где сжигаются не еретики и ведьмы, но... самые нежные имморалисты и вольнодумцы - животные, приносятся в жертву на огнях наших кухонь, ресторанов...
Перси Шелли, писал в "Защите поэзии" - Любовь - это выход за пределы своего "я" и слияние с тем прекрасным, что заключено в чьих-то, не наших, мыслях, движении личности
И дальше, простая по гениальности мысль: что бы быть истинно добрым, человек должен обладать живым воображением, умея представить себя на месте другого и многих других

Уже потом, "заболев", я разглядел в этих словах Шелли нежнейшую зарю шизофрении, свойственную подлинным поэтам.
В самом деле: безумия и зла в мире было бы меньше, если бы люди развивали в себе чувство прекрасного, воображение.
Человеку в своём уютном кабинете легко на бумаге начинать войну и подписывать законы об убийстве: он не видит этих несчастных, изувеченных солдатиков.

Или вот есть у меня знакомая, добрая девушка, славная модница, любящая прелестные меховые шубки...
Я однажды просто показал ей фотографии тех мест, где "добывают" мех, в каких бесчеловечных условиях содержатся животные, приговорённые к казни.
На последнем фото была высокая, выше человеческого роста - алая гора из трупиков животных с содранной кожей: девушка не смогла вынести этого ада на земле, похожего на ад концлагерей, только с тем отличием, что вокруг концлагерей, шла война, за несчастных боролись, да и сами заключённые надеялись, слыша звуки войны, что их освободят.
А тут...тут ад свершается как норма; люди в городах вокруг этих мест - улыбаются, радуются жизни, кушают в ресторанах.
Какой-то грустный гротеск репетиции в аду последних дней Земли. И люди сами рады играть, репетировать...
Моя знакомая избавилась после этого от своих "шубок", но мясо есть продолжала... тут ведь тоже нужно воображение, и более утончённое, правда?

Не знаю, когда-нибудь, через миллион лет, некое печальное и крылатое существо на Земле, окинув взором памяти сердца историю мира, руины церквей и сожжённых городов, ужаснётся на то, что человек называл добродетелью, богом, человечностью...
Это существо просто заплачет от бессилия, зажмурив свои карие крылья, т.к. убить животное, есть животное, не менее ужасно, чем убить человека, съесть человека; более того, иное грубое слово любимому, глумление над музыкой или стихом поэта - является таким же убийством чего-то прекрасного и нежного в мире, в чём человек ощущал себя раньше, и чем вновь ощутит себя через миллион лет...

Да, уже заболев, ощущая душу Лани в себе, даже видя во сне её сны и бархатные ощущения бега в вечернем лесу, я понял, проснувшись от слёз в горле в ночи, что животные едят друг друга из потребности любви: тут действует какой-то новозаветный закон: возлюби ближнего своего, как себя, я в тебе а ты во мне... но этот закон почему-то провернулся в холостую, всё же связывая всех животных на некой орбите любви.
Человек же, смутно помня, кем он был, желает обнять и полюбить мир нечто большим, и тоже - вхолостую.
Скажу больше: самый последний и тёмный разврат ничем не отличается от разврата гурманства:однажды в деревне я видел одну кроткую монашенку, разговляющуюся за праздничным столом с азартом Мессалины и самой верной ученицы де Сада.
Празднуя день рождение в вечернем ресторане с друзьями, я понял жуткую истину: человек желает пренебречь необходимым для жизни, даже в смысле мяса, развратно бросая свой взгляд и голод на совершенно невинные и прекрасные существа, с их девственным и робким существованием, как в безднах океана, так и в бездне лиственной небес.
Разврат гурманства достиг в том ресторанчике таких экзистенциальных пределов, что люди, с утончённой улыбкой, в изысканном месте, в прекрасной одежде, со словами о Сильвии Плат, Сартре и Дебюсси на губах, пожирали таких редких и чудесных существ, о которых стихи нужно писать!
Да что там стихи: если бы человек отправился на далёкую звезду, и обнаружил на карей и нежной планете, жизнь, то она была бы абсолютно такой, чудесной и редкой, как на театрально и жутко освещённой сцене столика в ресторане.
После этих мыслей меня стошнило возле столика. Это были первые лучи моей болезни.

Часть 2.

Впервые, моя болезнь проявилась когда я с друзьями отдыхал на даче, смотря вечером документальный фильм о животных: пили вино, веселились...
Пингвины-мужчины, пока самочки отсутствовали, делали гнёзда из камушков.
Один несчастный пингвин опоздал, и все лучшие места были заняты, и он стал строить своё грустное гнёздышко почти на отшибе, где слякоть и мох.
Он усердно таскал свои камушки, и во время отлучки, наглый пингвин с соседнего гнезда, таскал камушки у него, делая своё гнездо почти роскошным.
В итоге, у бедолаги пингвина получилось печальное гнездо, больше похожее на разрушенный храмик эльфа.

Со стороны солнца пришли счастливые самочки к своим заботливым пингвинам: каждая к своему.
Пришла к нашему бедолаге и его самочка. Грустно осмотрела их будущее гнёздышко, сказала что-то, по-женски всплеснув тёмными ручками крыльев, глянула на заманчивое гнездо соседнего, хитрого пингвина, и направилась к нему.
Спустя пару минут, на глазах у несчастного и отверженного пингвина, наглый соседний пингвин повалил эту самочку на камушки и лёг на неё, занимаясь с ней сексом...
Видели бы вы глаза бедолаги пингвина, наблюдающего за этой трагедией!
Друзья стали смеяться, шутить... а со мной начало происходить нечто странное: тошнота подступила к сердцу и горлу, нравственная тошнота.
Голубые слёзы проступили на глазах ( нечто похожее есть в "Чёрном человеке" Есенина), лицо в муке исказилось... подружка заметила это, и с улыбкой указала на меня остальным.

Не хочется писать о том, что было дальше. Это был странный, истерический приступ отчаяния, словно бы пингвин смутно понимал свою боль, боль измены, но не мог себе её объяснить, опираясь о стену робкого сознания, и вдруг, эта стена, прозрачно и тепло вспыхнула, отступила, попятилась, и за его спиной, разметались мглистые крылья пейзажа человеческих чувств, яркие линии холодных и странных предметов в комнате и силуэты не менее странных существ, смотрящих в голубое окно Антарктики... всё это приподняло его над землёй, в синий, солнечный плеск зарябившего воздуха.
Если бы эти чувства несчастного пингвина вдруг прорвались наружу... если бы вдруг показавшиеся из за заснеженной скалы трое полярников увидели чудо зависшего в воздухе пингвина, разметавшего свои тёмные крылышки по сторонам, они бы... весь мир бы... да что про них говорить?
Ничего с миром не произошло. Он по прежнему тихо и незаметно для всех сходил с ума.
Полярники спокойно вышли из за скалы, скучающе посмотрели на группу пингвинов, и пошли дальше...
А на полу, где-то в России, лежал молодой человек, что-то нечленораздельно выкрикивая шёпотом, и словно культяпками крыльев, ворочая в воздухе локтями..
Впрочем, нет, человеческое слово всё же было сказано, и не одно: милая... больно.. умереть.. в небо!

После этого, через пару дней, произошёл не менее странный случай: я шёл с подружкой по парку, как вдруг, уже почти коснувшись правой ногой земли, я мельком заметил на ней два вытянутых красных пятнышка: это были два жучка, так называемые "солдатики", и они среди роскоши мирной природы, вспышек зелени и солнца, янтарём стекающего по стволу росшего рядом тополя, занимались любовью..
Мир был огромен, безопасен. Всё было в мире прекрасно.. и вдруг, кто-то мог надругаться над этой красотой мира, тепло и ало пульсирующей где-то на земле, в малой точке пространства, такой же малой, но огромной по чувству, как и спелое мерцание вон той алой звезды в созвездии Ориона.

Это чудо и красоту моления жизни, кто-то разрушил бы, даже и не заметив.
И никто бы не сочинил стиха или оперы о двух трагически погибших влюблённых, в страхе и любви, в последний миг прижавшихся друг к другу.
Так вот, в последний миг, я успел вывернуть правую ногу на весу, оступившись и упав на землю, слегка толкнув левым плечом свою подругу.
Я получил вывих ноги, и, хромая, поддерживаемый улыбающейся подружкой, не очень цензурно сказавшей о том, что я спас ....... солдатиков ( и что в где-нибудь в Индии я был бы святым... правда, недолго), был безумно рад, что спас этих безымянных в просторах вселенной влюблённых.
На какой-то миг, я почувствовал их нежность и страх, боль страха смерти, как сказал бы Достоевский.

В этот же вечер, моя таинственная болезнь усугубилась.
Я ехал на машине к любимой.. как вдруг, каряя птица вылетела из за церкви, деревьев, качнула солнце, вечерний мир своим крылом, пронеслась мимо меня, покачнув тенью крыла и моё сердце, пролетела пару метров, и её сбила, задела машина своим правым крылом, летевшая по встречке.
В груди что-то вспыхнуло синим цветом; шею и лицо обдало невыносимым жаром и пронзительная боль обожгла мою правую руку.
Я успел свернуть на обочину и остановиться.
Я знал, что несчастная птица ещё жива, содрогаясь крыльями в блёстком, черничном вечере асфальта.
Я чувствовал, видел её глазами, видел, как над неё мелькают безумные, чёрные солнца закатных колёс, как неведомые и страшные тени кружат над нею, проходят сквозь её тело...
Да, я ощущал экзистенциальный ужас птицы, вброшенной в безумный и равнодушный мир механических свершений.
Прекрасный мир, мир с облаками, чудесной листвой и пением птиц, разбился на трагические осколки разъятых существований.
В мире не было больше красоты цельности: солнце - было отдельно от деревьев, оно не ласкало, не целовало их больше своим теплом и участьем; деревья не тянулись больше к облакам, похожих на снежные кроны далёких, исполинских деревьев... нет, всё это было распято, истерзано. Всё было само по себе, для себя, в никуда, как робкие, ослепшие голоса потерявшихся детей в конце света.

Солнце зацвело сквозь листву алыми гроздьями боли... ветер качнулся синей веточкой, оборвался.
Солнце упало на асфальт, как бы по-матерински нежно припав на сбитые колени над несчастной птицей, и, в следующий миг, солнце, грустно обернувшееся, и птицу, еле трепетавшую на асфальте, раздавила тёмная, расплавленная и обезличенная скоростью, жаркая громада грузовика.
Мир погас. Не стало в мире деревьев, облаков, яркого пения птиц... обессилевший, бледный, я из последних сил открыл дверцу машины, и меня стошнило...

Пик моей болезни пришёлся на следующий день. После этого моя любимая отвезла меня к врачу.
Я лежал с ней в вечерней постели, тихо поглаживая её по задремавшему плечу..
Она уже спала, тихая, нежная, а плечо её словно дремало, ворочаясь в темноте: дотронешься до него, и оно ласково отзовётся каким-то тёплым, оступившимся эхом касаний, и поцелует мои пальцы, но как-то тихо, ослепши, с закрытыми глазами: плечо, с закрытыми глазами, сонными, до нежности смешными..
Матово-влажный след моего поцелуя на её плече - призрачное веко... реснички волосков на плече, как бы улыбаются; целую этот нежный, чуточку жмурящийся взгляд плеча: ах, какая шёлковая, терпкая оскоминка крыльев на губах!

Но вот и я уснул. В голове и сердце текли прозрачные, тихие воспоминания...
Я не ем мясо, но моя любимая иногда любит нежно меня пытать.
Например, незадолго до этого, отдыхали с друзьями на природе за речкой, жарили шашлыки... любимая съела шашлык.
Губы блестят от сока шашлыка; чуточку пьяные, счастливые губы: в них улыбается солнце.
И вот она подходит ко мне, садится на мои колени, обнимает меня за шею.. мгновение озорно смотрит на меня, как бы выцеливая, и... целует долгим поцелуем.
Я ощущаю у себя на губах, во рту, податливое тепло её губ, языка... вкус мяса и солнца.
Всё это так сладко, муарово смешивается в солнечном импрессионизме вкусовых ощущений: кисточки Ван Гога и Гогена воскресли у меня во рту, прошептали спросонья что-то неразборчиво-нежное, и ещё более нежно скончались, обнявшись и помирившись.

Моя милая искусительница смеётся, ей весело.. грустно смеюсь и я, нежно ей сопротивляясь: должно быть, подобные чувства испытывали в древности монахи-пустынники, когда их в грёзах искушали по вечерам обнажённые инфернальницы, и они стойко сопротивлялись, терзая свою несчастную плоть, а ночью, природа им нежно мстила и улыбалась прелестными снами и обыкновенной поллюцией.
Но мне далеко до монаха...

Вот, сквозь сердце в моём сне текут уже другие мысли, пейзажи воспоминаний... не моих воспоминаний.
Высокое, стройное солнце, как пастух, задремало, прислонившись к дереву.
Трава на ветру играет и блестит, словно совсем маленькие и странные существа, выпущенные на свободу.
По траве гуляет прекрасное животное. Подняло головку к небу: пение птиц и листвы.. улыбаться оно физически не может, но если присмотреться, его тёмные, ночные глаза, улыбаются доверчиво и нежно; они чувствуют это ликование природы... оно чувствует, что оно - неотъемлемая часть этого ликования.
Это похоже на Эдем.. на идеальный Эдем, без человека и бога под стеклянным куполом звёзд.

Нужно сразу оговориться: это животное - я.
Я радуюсь жизни и по своему прославляю её теплом своего бьющегося навстречу ему огромного, хоть и грубого сердца.
Вот, от полноты счастья и неба в глазах, я припадаю на грудь, к цветам и траве.. если бы кто-то взглянул со стороны, то подумал бы, что сытое животное просто решило передохнуть.
Нет! Чувствуя ласку цветов и доброй травы в животе, в течении крови, в самых глазах, как нежные вазы, полных отражений полевых цветов, я благодарно преклоняю все четыре колена перед природой, я ложусь в цветы, синие, как небо, жёлтые, как солнце, белые, как звёзды в ночи: я склоняюсь в мой нежный космос, сердцем прижимаюсь к звёздам и земле: это моя молитва и приношение богу, любви,более человечное и прекрасное, нежели мерзкое и грубое приношение богу у Авеля и Каина.

Но вот, в моём Эдеме появляются два существа: я не знаю кто это, боги, ангелы или люди. Не всё ли равно?
Я их тоже люблю...На их сытых лицах - улыбки и смех: они хотят меня убить.
Мир погас. Сузился до тёмного островка беззвёздной ночи в сарайчике.
Вот нож блеснул в руке у одного из них... Подошёл ко мне... я пячусь, но всё равно его люблю, как люблю и этого счастливого жучка, пробежавшего под моими передними копытами.
Почему он хочет убить именно меня? Почему не жучка? Не вон то дерево или бледную звезду, взошедшую в окне?
Или после меня, он убьёт и их?

Я прижат к стене. Пахнет соломой, мёртвым солнцем и страхом... и ещё человеком.
Закрываю глаза: касается моего лица, около уха... в шею входит что-то яркое, горячее, как отражение солнца на утренней реке...
Боже, как хочется ещё раз спустится к этой милой реке... как это чудесно: просто спустится к реке!
Мир, бог и человек проникли в меня, и меня стало трагически мало.
Нечем дышать. Лучи соломы - в сердце и лицо. Алые звуки стекают по стенам, рукам и лицам людей, чуточку перепуганных.
Больно и нечем дышать.. некуда жить, нечем жить... жучок... люблю.

Проснулся я от плача моей любимой. Она склонилась надо мной, испуганно и робко касаясь моего лица, шеи, груди... а я лежал, метался в постели, захлёбываясь тишиной, содрогаясь ногами и руками, как в припадке, произнося одно и тоже слово: люблю...
Черничные кровоподтёки теней на моей шее, груди... руки и грудь любимой, измазанные в моей душе, тенях этой жуткой ночи и почти сошедшего с ума дерева за окном, раскачивающегося из стороны в сторону...