Я лежала в ночи, и словно Анна Каренина смотрела на себя сверху, видя свои блестящие во тьме глаза.
Я размышляла о бунте, творчестве и смерти. Вспомнились три стиха : "К звезде" Джона Китса, "Выхожу один я на дорогу" Лермонтова, и "Если бы я мог забыться" Георгия Ивáнова. Эти стихи похожи на три звезды, говорящих друг с другом.
К лермонтовскому "Жду ль чего? Жалею ли о чём?", робко и грустно присоединяется четвёртый голос, есенинское "Не жалею, не зову, не плачу".
В этом звёздном разговоре - желание души отдохнуть от неба и Земли, но не умереть совершенно, но, словно бы корнями снов и размаха прожитой жизни продолжать чувствовать тихую красоту мира, некую блаженную росу жизни на своём сердце.
Проблема лишь в одном : эта "роса" лежит за гранью этого и того мира, звёздно повисая в невесомости пустоты отрицания Тем миром нашего права на вечный покой, и отрицанием Этим миром той вечности, о которой Лермонтов сказал :

Тому ль пускаться в бесконечность,
Кого измучил краткий путь?
Меня раздавит эта вечность,
И страшно мне не отдохнуть!

Есть тёмный, тайный вход в лирический ужас метафизики и сон вещей : это безразличие, та поверженная на землю усталость души, когда ей, словно Дон-Кихоту, всё-равно, бороться ли с ветряными мельницами или с великанами. Жить в мире бога, или в мире без бога.
Главное, чувствовать тёплый вес своей души и дел, бунтовать, противостоять абсурду и злу, ибо пока ты бунтуешь - ты чувствуешь блаженную тяжесть давления мира на душу, т.е - существуешь.
У Камю есть зарисовка про девушку, которая откладывала в сторону исписанные листки, доставала из ящика стола пистолет, и начинала его ласкать, флиртовать со смертью и жизнью.
Она касалась стволом пистолета своего виска, щеки, горячей груди... чувствовала тёмный холодок железа, его блаженную тяжесть.
Подносила пистолет ко рту, касалась его языком, прижимала к себе, и потом, плакала, плакала и благодарила жизнь.
Это как поцеловать карие глаза бездны, в которую смотрел Ницше. Ибо и бездне нужна ласка. Может, потому она так грустно и продолжает на нас смотреть - словно брошенная собака - даже когда мы уже не смотрим на неё?
В животе этой девушки тепло журчали, порхали тёмные бабочки сладкой боли страха смерти, который блаженно таял, ласковым холодком спускался к ногам, гладил их, целовал колени, а потом выпрямлялся, грозно и властно смотрел в глаза, прикладывал руку к груди девушки, и её сердце матово обмирало... у сердца словно бы подкашивались ноги, и оно падало, и страх, и блаженная тишина, пустота мира, принимали падающее сердце в свою нежную прохладу рук.

Дальше...

После секса, после написанного стиха, после сильного отчаяния, после того наконец, как тело разродилось душой, словно ребёнком, и грустно смотрит на него, холодное, бледное, в тёплой росе пота, тихо принимая кричащую, словно бы ужаснувшуюся на мир, душу... печалясь о том, как она будет без тела? Её ведь каждый может обидеть, причинить боль : вон та звезда, тень дерева.. Так вот, всё это объединяет одно : матовый, голубой холодок онемения на кончиках пальцев ног и рук, груди, языке ( словно ты медленно входишь в прохладные воды ночи). Но, странно : этот холодок немоты словно бы продолжается дальше, блаженно и светло стекает с кончиков пальцев на грудь любимого ли, в ночь ли, на белый лист, цветы.. срывается, невесомится каким-то лунным словом с губ, да и ты сама словно бы приподнимаешься над землёй, чувствуешь её кремнисто-тёмное, звёздное течение под собой, чувствуешь вон ту росу первых звёзд на тихо подрагивающих колосках последних лучей солнца, чувствуешь пульсацию мотылька над цветком и мотыльковый, тёплый пульс у себя на виске, словно его нежное, пьяное отражение.

Ты чувствуешь жизнь. Чувствуешь, как жизнь, словно бы беременна истиной и красотой, но не может ими разродиться.
Она кричит душами поэтов, безумных и влюблённых, метается по белой, влажной, скомканной простыне осенних дней, и вдруг - тишина.
Это блаженная тишина новорождённого слова. Ты прижимаешь его к груди... И что нам в том, что этот ребёнок - плод насилия абсурда мира? Он будет любим. Он будет жить за меня, за эти звёзды... этими звёздами будет жить.

Привидением, лунатиком жизни я стояла в сорочке - раскинув руки крестом - на карнизе дома, словно на носу корабля, рассекающего волны ночи.
Лёгкая пена звёзд обдавала моё лицо, тысячи пальцев ветра, сорвавшейся в ночь листвы, ласкали меня, целовали мои ноги, бёдра, плечи, грудь и глаза... а я прижимала руки к животу, и, нежно гладя его, знала, что во мне зародилась новая жизнь, заветное слово, которое скоро оденется в белые пелёнки листов.
Теперь я знала : умереть, убить себя, значит предать жизнь и слово жизни во мне.
Значит признать, что ветряные мельницы рассвета, крыльев ангелов - сильнее, бытнее меня.
Я не знаю, когда я разрожусь душой, но я точно знаю, что тот, кто жил красотой и любовью, не будет оставлен ими и в смерти, словно бы падая назад, зная, что тебя подхватят.

Да, я не верю в бога, но я верю в солнце и любовь, коими бог назвал себя однажды. И как бог умирает, заходит солнцем за горизонт ночи, но луна жизни продолжает отражать его свет, так и сердце моё ало погрузится в воды ночи, и моя бледная душа взойдёт над миром, и отразит, разом отразит всё то, что я любила, что недолюбила когда-то.
Простите меня за мою болтливость. Просто я слегка выпившая, потерявшаяся где-то в "августовской прохладе" дней и ночей.
Заалевшая снизу луна похожа на бокал с вином. Я пью сегодня лунное вино...
Мне просто нужно с кем-то поговорить. Простите, я уже заканчиваю.
Я сейчас сижу в полумраке перед зеркалом, полуобнажённая, нежная, белая.
Кажется, что я лежу в ванне. Лёгкая пена сорочки, плеск темноты... раздвигаю ладонями "пену" - лунно показываются грудь, колени, тёмная, нежная рябь волосков внизу живота, похожая на рябь птиц в вечернем небе.
Смешно и странно вот так долго смотреть на себя в зеркало, особенно если ты пьяная, голая.
Вы знаете, что если долго смотреть на свою грудь в полумраке зеркала, то можно сойти с ума, ну, или рассмеяться.
Ибо в какой-то миг из бездны зеркала на тебя будет кто-то смотреть грустными, ошалелыми, расширенными зрачками сосков.
Мысленно представила биение сердца под левым "глазом" как нежный тик. Забавно и грустно...
А что, если бы сейчас, вот прямо сейчас кто-то подсматривал за мной? Если бы я была верующей, я бы ... испытывала пикантное, сладкое чувство, ибо сквозь ночь за мной, моими ласками, подглядывали бы ангелы, словно бы чуточку участвуя в них.
Забавно, но даже мои добродетель и совесть при этом "взгляде ангелов" приняли бы грациозную и кокетливую осанку. Они бы оделись иначе...ибо у атеистов они...как-то эдемически обнажены, беззащитны.
Как там у Камю? "Верующим хорошо. Они взяли себе благодать, а нам оставили милосердие".
Как грустно от этих мыслей...

Вот в водах зеркала отражается дуб за окном, мои книги, грустная горсточка звёзд. Вот встанет сейчас моё отражение, словно призрак и дух, покинувший тело, а я останусь : счастливая, безумная..
Нет. Погружаюсь в глубину зеркала, в звёзды, в тёмный плеск листвы. Интересно, а можно захлебнуться звёздами, листвой и ночью? Можно умереть от избытка красоты?
Я не знаю, есть ли рай и ад, есть ли "там" пауки Достоевского... Я знаю одно : однажды я скину с себя весь бред жизни, своё белое тело, словно вспотевшую в ночи сорочку, и тогда, идеально, роскошно обнажённая до ласковой, доверчивой пустоты, я почувствую тёмные холодки касаний ночи и звёзд, говорящих друг с другом, быть может, обо мне.
Я наконец-то стану нежной частью этого разговора, ибо я чаще открывала свою душу им, а не людям, затягиваясь среди ночи сигареткой, мерцая им родным огоньком, а та милая звезда в созвездии Ориона, словно бы откликалась мне так, словно бы этой мигающей звездой кто-то тоже сладко затягивался...
Прохладные, лёгкие, тёмные воды тишины мира блаженно сомкнутся над моей грудью, лицом, ласково, прощально поцелует меня в лоб улыбчивый и грустный ветерок. Я стану тишиной, звездой. Мои мысли, поступки и память обо мне зашелестят на древе жизни карей, голубой листвой глаз любимых мной людей, зверей.
После бессонницы сердца и жизни, я всласть высплюсь - я это заслужила!
И пусть где-то надо мной возле голубых фонарей планет порхают мотыльками ангелы, пусть люди борются с ветряными мельницами... меня не волнуют чужие сны.
Если рай есть, то пусть мой сладкий сон его смутит. Только представьте : мир давно уже кончился, крылатые люди смеются, порхают возле высокого, тёмного дуба, а где-то в стороне, среди хрустального посверка звёзд, невесомо и лунно простёрта моя спящая красавица душа.
Ведь многих это должно смутить. Будут и те, кто захочет приблизиться к ней, таинственной и гордой, выйдя тем самым за пределы рая.
Эта безнадежная, сверкающая точка пустоты была бы похожа... словно бы кто-то поднёс пистолет к виску рая, и выстрелил, и в этой сквозной пустоте засверкали пылинки звёзд..

Но меня разбудят однажды звёзды и ночь, и я посмотрю на них голубыми глазами цветов, ну, или цветка, выпавшего из моей любимой книги на ладони милого друга.
Луна грустно стоит на подоконнике разбитым, голым будильником без стрелок.
Клин перелётных птиц, стрелками в вечер летит на восток.
У поэта Батюшкова однажды спросили : "который час?". Глядя на звёзды, он ответил : "вечность".
Вечер засыпает. Книга Камю, словно ребёнок, спит на моей груди. Я тоже закрыла глаза..
Осторожнее, не разбудите нас. Мы вас слышим..