Томас Мур однажды заметил, что литература напоминает ему случай, когда француз застаёт свою жену с любовником...
Белые шторки страниц приоткрываются, и наш француз, испытывая возбуждение, соглядатаем смотрит на всё это, и... присоединяется.
Но иногда "француз" оказывается вовсе не французом, и вовсе не желает "присоединиться".
Так, Байрон однажды заметил о Китсе, что его стихи - умственный онанизм : постоянное, искусственное возбуждение своего воображения.
Любопытно, что кто-то из критиков Серебряного века назвал "словесным онанизмом" поэзию Цветаевой.
Символично, что Китс фактически умер от критики на свою поэму "Эндимион", понятую вхолостую. Цветаева же покончила с собой, не имея сил жить и творить, живя вхолостую...

Ницше вообще любил ничего не читать когда его охватывало вдохновение. Он запирался в комнате, с жаром писал что-то своё, неповторимое, из самой бездны сердца, куда он заглянул ( осыпающиеся камушки сердцебиений..), и потом ходил по светло вздохнувшей комнате, небрежно раскинувшейся, уставшей, полураздетой в призрачном свете, словно бы курящей ( затягивающийся огонёк мигающей в облаках луны, и яркий пепел звёзд), читая самому себе гениальные строчки, плакал от счастья и восхищения, во многом предваряя пронзительный стих Ходасевича " К Психее", ибо при этом он вполне мог целовать не только исписанные страницы, но и руки, коими были исписаны эти страницы.
Человека довели до того, что он принужден не только писать сам, ибо ( как в анекдоте) - читать нечего, но и читать себя, ласкать себя, понимать себя так, как никто не поймёт : быть своим соглядатаем.
Тут уже итоговое безумие Ницше кажется вполне закономерным и экзистенциально оправданным : противопоставление себя уже не безумному миру, но себе же.
Это уже трагедия творца, бога, и тайный, первый грех Адама с его тёмными снами, один из которых ( из жалости?) почему-то сбылся, и Адам увидел рядом с собой ту, которую уже не одну ночь он так жарко видел во сне.
В этом смысле мистическая, творческая поллюция Адама, пролившая семя в землю, предварив кровь Авеля, так же пролившуюся в тёмное тело земли.
Тут трагизм совершенного одиночества поэта, творца, сексуально взаимодействующего с тем, чего ещё нет : с музой ли ( как это любил делать Набоков. Из письма Набокова Уилсону : "переспал с моей русской музой после долгого периода прелюбодеяний : посылаю тебе стихотворение, которое она родила"), душой, мечтой, жизнью, землёй..

Дальше...

У Андрея Платонова есть гениальный отрывок в своём обнажённом трагизме тёмного объятия Танатоса и Эроса. Молодого солдатика, ещё не познавшего не то что жизни, но даже тела женщины, пронзает пуля.
Её жаркий, влажный свинец входит в его тело, словно семя, зачиная в нём не жизнь, но смерть.

У Дванова сердце поднялось к горлу, он вскрикнул в беспамятстве того ощущения, когда жизнь из сердца переселяется на кожу, и сразу почувствовал облегчающий, удовлетворительный покой. Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был создан: семя размножения. В свою последнюю пору, обнимая тёмную землю, Дванов в первый раз узнал гулкую страсть жизни и удивился ничтожеству мысли перед этой птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим крылом.

Удивительные по силе строки о тайне и трагизме творчества и несбывшейся, невозможной на земле любви, о теле и душе, словно в поэме Байрона "Тьма", обнявшихся на грустно опустевшей земле.
"Обветренные крылья"? Почему обветренные? Ненужные, неприкаянные в мире крылья музы и души, ангела смерти, что слетает к умирающему, лаская его последней, невыносимо грустной, тёмной лаской смерти?
Оба поруганные, одинокие, обнимают друг друга, медлят разжать объятия...
Вот во что выродилась любовь и творчество на Земле? В немую, бескрылую грусть секса у бездны смерти?

Божественная душа желала творить миры и звёзды, обнимать, любить всех людей, всю милую природу... и вдруг, тело простёрто на земле, и семя грустно проливается в ночь земли, и вместе с душой, человек одновременно теряет и жизнь свою и семя жизни.
От этого символа творчества и любви на этой безумной земле, от насилия пуль и штыков, пронзающих человека, хочется плакать, упав на тёмное тело земли...

Тот же Байрон писал - вторя образам Мура, - что он обуреваем "желанием" творить постоянно, и если он не предаст свои мысли бумаге, то сойдёт с ума.
Герой "Соглядатая" умер, но его разогнавшаяся мысль продолжала творить вхолостую нечто безумное, пленное, не желая оставаться с собой наедине. В этом смысле смерть - творческий пароксизм безумия.
Если герой пресечёт своё творческое безумие - он умрёт в смерти. Так смерть, акт её насилия над душой, создаёт боль жизни, самую жизнь, с её оскоминкой достоевщинки "боли страха смерти".
Следовательно, в творчестве смерть преодолевает себя собою.
Байрон говорил, что писал он по велению своего внутреннего демона. Но разве творчество не есть уже сомнамбулизм сердца, вышагивающего по карнизу мира и ночи, разве оно не есть безумие стремящееся помыслить всем и сразу, приноравливаясь к бледным скоростям смерти, до которой разгонится душа?

У Пушкина, поэта требует к "жертве" не демон, но Аполлон, а пока он молчит, поэт может смеяться, играть в карты и кутить с друзьями по ночам... но как только раздастся голос солнца, всё смолкает, карты, грустной листвой падают на пол, и некто входит к поэту в сиянии славы своей. Так властно входят те, кому заложили душу свою.
Сколько у поэта душ? Когда он закладывает последнюю, он умирает, или сходит с ума.

Но есть и ещё один вид вдохновения, самый инфернальный, трагический в своей сексуальности : это насилие тела над душой.
Нет, не демон, а чёрное солнце, чёрный человек приходит к нам однажды ночью, и... дочитав нам свою "страшную книгу" а-ля Есенин, набрасывается на нас, и тогда простёртая в ночи душа чувствует этот тёмный, противно-жаркий вес тела на себе, как чувствуют на себе тело насильника.
Оно наваливается на тебя всеми своими тёмными желаниями, сомнениями, страхами, и раз за разом, вонзает в тебя своё земное сердце.
Ты задыхаешься, захлёбываешься ночью, тишиной, переводишь взгляд в сторону, а там - отвернувшееся солнце ( луна), демон, ангел, человек и муза.
Их голоса встают на цыпочки шёпота, тихо проходя мимо тебя, бросая бледную подачку грустных взоров.
Ты кричишь всей нежной синевой своих глаз - ибо рот зажат ладонью тела, - но они не слышат, делают вид что не слышат.
Последний, самый глубокий отстук сердца, судорога сердца... и в этой поверженной, грязной тишине, сошедшей с ума тишине, жутко ожившей какими-то паучьими тенями шёпотов и звуков, ты лежишь, глотаешь глазами сухой и бледный воздух, пальцами правой руки выстукиваешь на бумаге ли, простыне ли, какую-то азбуку-Морзе, тоже безумную ( словно грустный дух, выстукивающий что-то своё, пугая людей - как они думают), всё, прозрачнее, тише..
Думаешь, что - всё, ты уже не можешь вынести эту боль, весь этот кошмар : ты на самом дне отчаянья и боли, равнодушия мира... и вдруг, всё начинается снова : отчаяние, тишина боли подёргиваются какими-то тёмными складками ряби, и тишина, боль, приобретают некое отрицательное значение, с их прохладной, тёмной глубиной, в которую ты невесомо погружаешься.

Платонов однажды заметил, что творчество для человека такое же естественное отправление тела, как истечение семени и пот.
Но есть жаркий пот лихорадки, и то бесконечно грустное семя, когда очнувшись от ночного кошмара, от сна-насильника ( да-да, есть такие сны), душно навалившегося на тебя, ты видишь как на одинокую постель пролилось твоё семя.
Словно ты занимался любовью с ночью... Но, разумеется, это нельзя назвать "любовью", ибо всё свершалось против твоей воли, насилуя твою волю.
Приедет любимая. Спросит в шутку : изменял ли ты мне?
И что я ей должен ответить, печально оглянувшись на смятую постель и исписанные листы?

p.s. Есть грустная улыбка разрядки тяжёлой эмоции.
Улыбнусь и я в конце истории, ибо описывая все эти виды страсти-вдохновения, нечаянно и сам по ходу истории их повторил, совершил.
Да, забыл упомянуть о самом комическом и пикантном вдохновении. Вы не догадываетесь о каком? Вы смущённо улыбаетесь? Вы догадались? Тогда почему у вас такая грустная улыбка?