Есенин, сени, сено, ясень, осень... В самой фамилии поэта заключено какое-то светлое движение из дома через осенний лес на телеге, наполненной сеном, словно сухими и тёплыми лучами лета.
Помню, читая "Дар" Набокова - в котором было первое упоминание Есенина в художественной литературе : есенинская осень, - и продолжая фантазию главного героя о Пушкине, дожившем до седой старости, я впервые осознал, что есть поэты : Лермонтов, Есенин, Шелли, Байрон... которых просто нельзя представить старыми, и читая даже их ранние стихи, в них, словно в зёрнах, уже тайно вызревало то, что потом ужаснёт в их судьбе, и потому их творчество оттого так зачаровывает, что словно бы с самого начала опирается на два берега - жизнь, и близкую смерть, а между ними - синее течение неба и почти Лермонтовский парус крыла...
И ещё : мне тогда же подумалось, что то, что видит поэт перед смертью, некой тенью судьбы отбрасывается на всю живую даль его души, становясь одним из сокровенных свойств поэзии, в прустовском падении в бездну прошлого, воспоминаний, подмечая много трагического, искупительного...
Ходасевич писал о смерти Есенина : "выбил из под ног табуретку, и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь."


(В этой фотографии примечательно то, что именно с этой причёской Есенина однажды на вечере поэт Кузмин спутал со спины с Цветаевой, также повесившейся)

Христианско-языческий пантеизм ранних стихов Есенина... Крупные звёзды - словно нахохлившиеся, сонные воробушки на синих веточках гроз. Синяя ночь в куполе озёр. Чётки вербы, которые перебирает ветер ночи.
И с самого начала, почти религиозное, тёплое чувство ко всему живому, к стихиям природы, как к живому стеблю этой расцветшей жизни на Земле.
Почти детское стремление коснуться природы сердцем, словно розовой подушечкой пальца души, с папиллярными
узорами вен, нагнувшись душою над звездой, былинкой, чувство от которых Есенин словно бы перетирает меж пальцами строк, и мы вместе с поэтом слышим аромат травы, звезды - их тихую душу.
Нечто подобное делает и Набоков, измельчая меж пальцами страниц цветущую душу вещей до какой-то голубой пыльцы мгновений.

У Есенина есть дивный стих "Море голосов воробьиных", навеянный легендой о китайском поэте Ли Бо : пожелав обнять отразившуюся в озере луну, он бросился в воду и утонул.

Ах, у луны такое
Светит - хоть кинься в воду.
Я не хочу покоя
В синюю эту погоду.

В этом чувстве одно из сокровенных качеств души Есенина : с головой, да в омут революции ли, любви, природы, кабака...отразивших невозможное - луну.

Продолжение

И куда делся тот нежный Лель русской поэзии, который был братом каждому зверю, кто хотел быть вегетарианцем ( хоть и не любил этого слова), и, по словам Горького, после того, как он прослушал его "Песнь о собаке", был не столько человеком, сколько органом, созданным природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой печали полей.
Но Россию обняла ночь революции, и сердце Есенина, как ни одно другое в русской поэзии, чувствовавшее кровную сопричастность судьбе России, её природе, культуре, стало словно бы сейсмографом её духовных, метафизических содроганий, в некой стенографии нового, тёмного, рваного пульса поэзии, регистрирующего её бред и и мытарства души.
В этих революционных, страшных, но прекрасных стихах Есенина, происходит какой-то бунт Ивана Карамазова против бога и мира божьего, хотя... тут возможно даже апокрифический бунт Алёши Карамазова.
Ещё недавно, кроткий Есенин писал об "осени - рыжей кобыле,"- чешущей свою гриву. Писал о "синем лязге" её подков и ветре-схимнике, "целующем на рябиновом кусту, язвы красные незримому Христу".
И вдруг : "Тело, Христово тело, выплёвываю изо рта..."
Кроткие образы собак и лошадей в ранних стихах, сменились жуткими образами "лающих колоколов", "лающих облаков", апокалиптическим, почти достоевским образом "кобыльих кораблей" с "чёрными парусами воронов" : мёртвые лошади на пустынных революционных улицах.
Быть может, Андрей Платонов ( дивно совместивший в своём творчестве Есенина, Достоевского, Набокова и какого-нибудь поэта с созвездия Орион), под впечатлением от этих стихов Есенина и довершая тему Достоевского с замученной лошадью, создал в "Котловане" апокалиптический образ озверения небесного и земного, загнанность самой жизни, и, кажется, даже загнанность коней апокалипсиса, изобразив ещё живую лошадь, словно бы сошедшую с ума от всего происходящего, ногу которой, словно в жутком, недописанном, недоснённом сне Раскольникова, поедали собаки..
Подобное акцентированное удвоение слова "тело", придаёт особый трагизм мятущемуся чувству ещё тёплого отношения к образу замученного Христа, которое поэт отрывает от себя с кровью подобной раскачкой слова.
Схожее удвоение есть в другом стихе : "Верю, верю, счастье есть"
Как трагично душа хочет сама себя уверить в том, что счастье - есть.!

Пастернак однажды обмолвился, что одним из прообразов Доктора Живаго, был Есенин. И как у Живаго, одна часть Есенина смотрела в прошлое страны, в своё прошлое, подобно Пушкину, ища в нём таинственного знака и тайны своей судьбы, словно бы смущаясь её тесной грустью и странной тенью от грядущего в душе.
Есенин любил сравнивать себя с Пушкиным, стоя перед вечерним зеркалом в цилиндре, и словно в зеркале жизни и пока ещё тайных законов природы, имя Еснина зеркально отразило имя Пушкина : Сергей Александрович.
Зеркально полевели и убеждения Есенина. В "Иорданской голубице", есть одно четверостишие, в большинстве сборников печатавшееся с грубейшей ошибкой, в корне меняющей смысл стиха.

Небо - как колокол,
Месяц - язык,
Мать моя родина,
Я - большевик.

После слов "Мать моя", не должно стоять "тире". Словно бы оглашённая, оглушённая душа поэта, обхватывает голову, и восклицает это, как удивление и потрясение, с некой усмешкой безумия.

Любопытен разговор сквозь время Есенина в конце жизни с Лермонтовым, словно со своим чёрным человеком.
Во многих стихах последних лет Есенина есть трагическая перекличка со стихами Лермонтова.

"Не пылит дорога,
Не дрожат листы" ( Лермонтов)
П̶о̶д̶о̶ж̶д̶и̶ ̶н̶е̶м̶н̶о̶г̶о̶,̶
̶О̶т̶д̶о̶х̶н̶ё̶ш̶ь̶ ̶и̶ ̶т̶ы̶.̶

"Не шуми, осина, не пыли, дорога" ( Есенин)
........................
"В толпе друг друга мы узнали,
Сошлись и разойдёмся вновь" ( Лермонтов)

"Этот пыл не называй судьбою,
Легкодумна вспыльчивая связь,—
Как случайно встретился с тобою,
Улыбнусь, спокойно разойдясь." ( Есенин)

Но Есенин словно бы спорит с Лермонтовым, продолжая и по своему развивая его рефлексию обвинения свой жизни, ибо во многом идёт его фатальным путём, а значит, спорит со своей судьбой, говорит с ней, как древнегреческие герои говорили со своим сердем.
Есенин не хочет гордой и одинокой, почти нечеловеческой тоски Лермонтова ; у Есннина - солнечная грусть.
Он тоже, как и Лермонтов, устал душой, судьбой, но хочет не вечного покоя, чтобы душа словно бы сонно вытянулась в веках, а над ней бы "звенела жизнь", кружились листьями звёзды, и кто-то прохладно и нежно касался бы руки; но хочет затишья судьбы, дабы душа отдохнула, чувствуя в себе звёздно облетающую грусть веков и слов, и снова поднялась в путь, навстречу новой любви к миру, с женской, тихой рукой в своей руке.
И если раньше Есенин писал, что "душа грустит о небесах, она не здешних нив жилица", то теперь он устал от этого тёмного, гордого холодка звёзд, он не хочет как Лермонтов презирать многое на земле, но хочет листьями глаз прорасти в голубую глубину неба, тем самым повенчав небо и землю.

Как же невыносимо грустно читать вот эти стихи Есенина, которые в каком-то предрассветном, сонном полубреду ( за полтора месяца до смерти) он шептал в сумерках комнаты, а его жена, Софья Толстая, тайком их записывала ( Есенин, узнав об этом, сказал, чтобы она сожгла эти стихи)

Ты ведь видишь, что небо серое
Так и виснет и липнет к очам.
Ты прости, что я в Бога не верую —
Я молюсь ему по ночам.

Так мне нужно. И нужно молиться.
И, желая чужого тепла,
Чтоб душа, как бескрылая птица,
От земли улететь не могла.

Есенин, ясень, сено, осень... Незадолго до трагедии, Есенин едет с сестрой Шурой на телеге, запряжённой вороно́й лошадью, мимо деревенского лесочка. Считают кошек на дороге, смеются.

Ах, как много на свете кошек,
Нам с тобой их не счесть никогда.
Сердцу снится душистый горошек,
И звенит голубая звезда.

Наяву ли, в бреду иль спросонок,
Только помню с далекого дня —
На лежанке мурлыкал котенок,
Безразлично смотря на меня.....

Есенин запрокидывает голову : в словно бы свечеревших и грустных глазах, отражается синяя ночь и луна, похожая не то на стог сена, не то на купол Исаакиевского собора...