Пьяным дервишем вращается Земля, вскинув над собой бледную ладонь луны : "мир, лишь луч от лика друга, всё иное тень его.."
Словно св. Франциск, хочется назвать другом, братом и сестрой, звёзды, птиц, деревья...

Я знаю, что деревьям, а не нам,
Дано величье совершенной жизни,
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы — на чужбине, а они — в отчизне.
...............
О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья!

Как там у Ходасевича, в его "Элегии", состоящей в нежном родстве с "Заблудившимся трамваем"? "Деревья Кронверского сада... душа глядит бесстрашными очами, в тысячелетия свои.."
Ветвистое змеение перерождений... На древе жизни вспыхивает бледно-зелёными ноготками листва; словно незримые пальцы тянутся к небу, перелистывают "синие страницы дней" : вот вспыхнули времена Семирамиды, её волшебных садов, змеисто обвивших бледное тело дворца : броситься в века с этой цветущей, роскошной высоты?
Новая вспышка листвы: времена древней Руси : Ольга, Эльга, - шепчут уставшие уста поверженного на поле воина, голубые глаза смотрят в небо : глаза, до края наполненные небом : пологом ресниц, опускается вечная ночь.
Новая, тихая вспышка : голубое, лёгкое небо Италии, Беатриче : целовать, "целовать её уводящие руки..."
Вспышка за вспышкой, словно змеистые язычки листвы : Абиссиния, Китай, Неаполь, Россия 21-го века : проходит трамвай. Одно из окон, за которым силуэт грустной девушки, призрачно отражает звёздно вспыхнувший город, самолёт, молодого человека с голубыми глазами, с томиком Рембо в руках : что-то шепчет о пьяном корабле... и дальше, уже не вспышка листвы : веточка древа жизни вспыхнула на самом конце цветением света, словно с кончиков пальцев, поднятых над взором, брызнул тихий, розовый свет :

Как тихо стало в природе!
Вся — зренье она, вся — слух.
К последней, страшной свободе
Склонился уже наш дух.

Земля забудет обиды
Всех воинов, всех купцов,
И будут, как встарь, друиды
Учить с зеленых холмов.

И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мете.

Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры всё те же,
Всё та же песнь у меня.

Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье — ты!»

Гумилёв, словно пушкинский бедный рыцарь, что полюбил "Марию", и умер, шепча её имя, пронёс сквозь живую мглу перерождений чувство и любовь к своей единственной, прекрасной даме - к женщине, к этой вечной незнакомке и Беатриче, не дающей мужчинам окончательно превратить Землю в ад.
Поэт-рыцарь, звёздный странник... Есть в нём что-то от Мастера, а что-то и от тех мрачных рыцарей, в которых в конце МиМ преобразилась свита Воланда.
Поэт-дитя, вечно-юный душой, играющий со студистками в жмурки, словно бы бессознательно повторяя вечные, озорные игры душ, прячущихся от души Гумилёва за телами, в тела китаянки, итальянки, русской, во мгле веков...
Ходасевич вспоминал, как однажды, в революционное зимнее время разрухи, устроили бал в каком-то печальном и холодном доме. Многие женщины и мужчины пришли туда в валенках и потёртых шубах, и вдруг, в сияющий зал явился Гумилёв со своей спутницей : он - в смокинге, она - в вечернем платье с вырезом. Обоим жутко холодно, но они не показывают вида. И вот, стройные, роскошные, со странной бледноцой на лице, словно два призрака из средних веков, невозмутимо прошествовали они по залу, словно никакой революции и не было ( учитывая платье с вырезом у девушки и её более сильную бледность, думается, что эти "призраки" были из разных веков)

В этом весь Гумилёв. Шутки в сторону. Прочь мои игривые маски эпатажа и эстетства. Что-то в моей душе, что-то самое основное, имеет гумилёвскую выправку, доблесть в слове и деле, служение красоте и правде : когда я заступился за девушку в тёмном переулке, спасши её от каких-то подонков, ...................., когда я, не умея плавать, вызвался помочь и полез под высокий мост, в щель которого, на уступчик, провалился котёнок, я ощущал в себе то, о чём пел в стихах, пел судьбой, Гумилёв, что должно жить в каждом мужчине.
Тому же Ходасевичу, Гумилёв однажды сказал, что верит в то, что непременно, непременно проживёт до 90 лет.
Подумать только! Гумилёв бы пережил 2-ю мировую, был бы свидетелем полёта Гагарина... стал бы современником Эйнштейна, расцвета творчества Набокова ( который, бесспорно, думал о Гумилёве, когда писал свой

), движения хиппи, современником Тарковского... Невероятно! Но почему именно 1976 год?
Может, Гумилёв что-то предчувствовал? Вспоминаются его стихи о Китае... в тот год в Китае был один из самых крупных звездопадов : почти зримо сбылся гумилёвский "звёздный ужас", звёзды пали на землю, и земля разверзлась... ибо тогда же в Китае произошло одно из самых страшных землетрясений 20-го века.
Быть может, там, в "голубой беседке", жила та самая "китайская девушка" из его стиха, выводя "на шелку безмятежные танки про любовь и тоску", в ожидании своего возлюбленного. Возможно, этим возлюбленным был тот, кто был когда-то Гумилёвым, и пожертвовав собой, он спас эту девушку от землетрясения?

Я иду по аллеям вечернего сада. В кармане - томик Рембо, но на устах - тот самый стих Гумилёва.
Голубыми, лёгкими звёздами вспыхивает листва, и появляется таинственный, словно бы пьяный трамвай.
Друзья, есть пара лишних билетов, хотите прокатиться со мной? Но давайте захватим ещё несколько пассажиров, моих друзей по духу : Набокова, Георгия Ива́нова, Ирину Одоевцеву, Ходасевича, Блока...
Ночь. Улицы молятся фонарям и звёздам. Дома, словно низкие, тяжёлые облака, несутся куда-то... звёздные огни города пролились дождём. Сквозь мир, словно сквозь плащаницу, стал проступать тихий лик иных миров, веков, где мы жили когда-то, где могли бы жить..
Мир прозрачно, сладко накренился в ночь. Двойной след в небе от самолёта, словно призрачные провода небесного трамвая, вспыхнул синей искрой звёзд.
Мы там, где странствовал Гумилёв : Абиссиния, Чад, Дагомея... Мы там, где жили предки Пушкина, где странствовал Рембо, где он видел бессолнечные сны с тёмными лунами. Гумилёв словно бы договорил в стихах то, что снилось Рембо, отрёкшегося от стихов. Мы проносимся мимо Генуи, Египта, Китая, Испании, дивных фресок фра Анджелико... видим сердцем Гумилёва всё то, что увидел и описал бы Пушкин, если бы был выездным...
Друзья! Свернём на этом захмелевшем трамвае в творческие сны Набокова и Борхеса? В сон Сонечки Мармеладовой, тот самый сон Кольриджа, Иакова, Адама...свернём в тёмные улочки наших тысячелетних душ, проглядывающих из грядущего, из роскошных, звёздных, экзотических земель и других берегов? Вперёд! Per aspera ad Astra...