Но ежедневно после второго завтрака, в те часы, когда сморенный зноем город впадал в полусон, на балконе напротив окна Тарру появлялся старичок. Седовласый, аккуратно причесанный, в костюме военного покроя, старичок, держащийся по-солдатски прямо и строго, негромко скликал кошек ласковым “кис-кис”. Кошки, еще не трогаясь с места, подымали на него обесцвеченные сном глаза. Тогда старичок разрывал лист бумаги на маленькие клочки и сыпал их вниз, на улицу и на кошек, а те, соблазнившись роем беленьких бабочек, ступали на мостовую и нерешительно тянулись лапкой к обрывкам бумаги. Тут старичок смачно и метко плевал на кошек. Если хотя бы один плевок достигал цели, он разражался хохотом.

Смотрю на двор, а там хозяйничает зло — зной. Душит всё живое духота. Мучение — свет. Внутренний колодец двора пересох до трещин на асфальте. Жива только тень. Тень от г-образного дома моего. Конской голове подобна эта тень, не бойтесь данайцев. В ней хоть что-то шевелится: жмутся к домам полумертвые коты, прямо под носом у них снуют, словно мыши, воробьи и ленивые крылатые крысы — голуби. Только городские сумасшедшие короткими перебежками пересекают линию фронта, бегут без разбора дороги — по газонам и песочницам в свои многоквартирные норы. Лебеда отдает бедой, тысячелистник тысячу раз мёртв, будто мученик, долговязый вяз проветривает свою монашью лысину на милосердном ветерке, вешние травы слизала корова-жара. Всякое живое существо ждет вечернего чуда. Всякая тварь дрожащая вынашивает надежду. И только я в это чумное время плюю на соседских котов. Они впитывают плевки, как губка, и даже ухом не ведут... Только шипит слюна на раскаленных телах.