4 Верхом на ослике чувственности

Наверняка, каждый, кто предпринимал попытки проникнуть в культурные дебри Японии, и кто заходил в своих изысканиях чуть дальше знакомства с Наруто и поедания суши, мог наткнуться на такие загадочные традиционные понятия, как ваби-саби, моно-но аварэ, сибуми и т.д. Предназначены эти слова не для праздного услаждения слуха японофилов, а для обозначения целого ряда сложных невыразимых ощущений: очарования простых вещей, бренности бытия или скоротечности и изменчивости времени. Суть этих понятий сложно постичь разумом, их можно только почувствовать или осознать без какого-то предшествующего процесса осмысления. Во время чтения «Рассказов на ладони» очень часто сталкиваешься с тем, что происходящее сложно оценить с позиций рациональности. Но общий настрой, чувство светлой печали или необъяснимой радости от того, что соприкасаешься с чем-то невероятно простым, но при этом глубоким, не оставляет сомнений, что тут-то западному человеку и представился шанс на практике познакомиться с неуловимыми эстетическими категориями японской культуры. А раз так, то придется читателю «усесться на этого ослика чувственности и отправится на нем в какую-нибудь дальнюю страну». А чем, собственно, Япония не дальняя страна?

Возьмем, к примеру, рассказ «Летние туфельки». Девочка в персиковом платье хочет прокатиться зайцем позади фургона, бежит за ним в одних носочках, сбивая ноги в кровь. В конце концов, возница Кандзо проявляет милосердие и берет ее внутрь, но ни радости, ни удовольствия девочке это не приносит. Мрачно прокатившись вместе с Кандзо до порта и обратно, она надевает свои летние туфли и возвращается в приют на горе. Вот и все. Что тут можно сказать? Что в Японии тоже есть детские дома, в которых хромает дисциплина? Ну и ну, вот так история! Но если все-таки постараться и отключить своего внутреннего логика, если позволить мыслям и чувствам течь свободно, возникает ощущение, что эта история как раз об ускользающем времени. О детстве, которое для возницы Кандзо безвозвратно ушло, а для девочки продолжает уходить с каждым мигом. И особенно остро и горько это ощущается, когда сидишь в темной и душной повозке рядом с дремлющими старухами. Ничего не значащая случайная встреча, крошечная песчинка времени, которое ускользает от нас так же, как и от героев рассказа, и которая может легко увлечь в пучину размышлений об утраченном времени.

Важной темой в рассказах является тема смерти и бренности бытия. Больные чахоткой ожидают своего конца. Иногда они выкарабкиваются, иногда умирают. Другие персонажи переживают потерю своих близких, причем делают это совершенно по-разному: кто-то искренне скорбит о смерти деда, считая свое горе несравненно большим по сравнению с горем прочих родственников; кто-то втайне от умирающего мужа продолжает посещать любовника (и любовник, кажется, переживает о состоянии больного больше жены); кто-то только после смерти жены узнает ее настоящий характер, а кто-то делает неожиданные открытия в самом себе. Например, как герой рассказа «Случай с мертвым лицом», который принялся разглаживать страдальческое выражение с мертвого лица своей супруги, и делал это так усердно, что «ощутил, как на кончиках пальцев собирается страсть». В таких случаясь довольно сложно разобраться с собственными мыслями, а тем более ощущениями.

Есть место моментам света и радости в этих историях. Вот навалилась на человека усталость, заели бытовые проблемы или, вообще, жизнь как-то не сложилась. И тут устремляет этот несчастный свой взгляд на луну или в высокое осеннее небо, и его пронзает чувство прекрасного, и сразу же все проблемы отпускают человека, меркнут на фоне возвышенных чувств. Рассказ «Воровка» держится на очаровании яркой ветки боярышника. Дочку углежога отправили за хурмой для доктора, но алые ягоды боярышника понравились ей гораздо больше, и поэтому доктору достанутся именно они. Ветка с ягодами, как горящий факел, привлекала внимание окружающих, и всем желающим доставалась горсть, а некоторым вместе с терпким вкусом холодных плодов доставалась еще и вереница воспоминаний в придачу. В этом внимательном и чутком восприятии действительности есть что-то волшебное и невероятное, то, что заставляет восхищаться японской литературой, да и вообще таким взглядом на жизнь.

Среди зыбких материй и вороха неясных ощущений можно отыскать простые и искренние истории, совершенно в духе Чехова. Например, рассказы «Дождь на станции» или «Сортирный Будда». Их герои в необычных условиях раскрываются с неожиданных сторон или имеют такие запасы своей естественной дури, которые приводят к созданию трагикомичных ситуаций. Кроме того, после прочтения непонятно, то ли плакать, то ли смеяться. Оказывается, что чеховские мотивы в рассказах Кавабаты совершенно не случайны. Янаги Томико в своем обзоре «Чехов в Японии» рассказывает о судьбе переводов Антона Павловича на японский, а также об оказанном им влиянии на японских литераторов:

К Чехову уже в 20-е годы тянулись художники самых различных направлений. Выдающийся писатель Кавабата Ясунари, считающийся приверженцем «чистого искусства», в 1922 году, когда ему было 22 года, перевел с английского рассказ «После театра» (в его переводе: «Возвратясь из театра»). Увлекшись талантом русского писателя, он старался и сам писать в чеховской манере. Мироощущение художника в его романе «Стон горы» (1954) близко атмосфере авторского повествования в «Скучной истории».

«Рассказы на ладони» определенно стоят каждой минуты, потраченной на их чтение. В них на первый взгляд просто и ясно ведется речь об обычных человеческих проблемах, любви и смерти, детстве и взрослении. Но речь эта ведется с уникальным японским колоритом, который дает возможность посмотреть на привычные всем вещи с немного другой точки зрения, позволяет ощутить полноту жизни, обратив внимание на мелкие, но такие необходимые, детали.

Один из героев Кавабаты так обращается к луне: «Эй, луна! Все свои чувства я отдаю тебе!». А мне все свои чувства: и радость, и печаль, и даже непонимание – хочется отдать автору этих замечательных рассказов, Ясунари Кавабате.