5

Этажерки и жизнь

Чистый восторг. Если «Госпожа Бовари» ещё отдавала каким-то запашком программности, художественной заданности, то к «Воспитанию чувств» вообще нечего предъявить. И по форме, и по содержанию, и по стратегии – это та самая великая креативистская литература 19 века, которая в России определяет национальный характер, а во Франции – лежит себе спокойно на тумбочке и никого не трогает. И тем не менее это она, она, всегда под разными лицами, но всегда узнаваемая по тому шкалящему (и жалящему) уровню правдивости, который не может не быть результатом глубокого внимания и сострадания к человеческой натуре. Влюблённый хочет обманываться, а глубоко любящий видит всё в истинном свете. Только настоящее, не склонное к крикливости сочувствие может подвигнуть на изображение не героев и не злодеев, не удачливых и не несчастных, а самых обыкновенных, противоречивых и всё-таки небезнадежных - людишек. Типа нас, да. И вот после «Воспитания…» я начинаю потихоньку понимать вязнущее флоберовское «Мадам Бовари – это я». Это признание в себе общей человеческой некомпетентности, неотменимой природы промахов и глупых корыстных рывочков, короче, это первая из 12 ступеней, которую не пропустить никому из тех, кто хочет подняться над собой, даже самому Флоберу. Признание проблемы. Ступив на неё, искренне, без лукавства, можно начинать думать о чем-то большем.

Читатель, привыкший к тому, что первые двадцать-сорок страниц распределяют персонажей по архетипам, испытывая нашу недюжую психологическую эрудицию, а потом можно наблюдать «что хочет сказать автор», - погрузившись в такую литературу, рискует испытать головокружение и аэродинамическую тошноту. Герои ведут себя непоследовательно, всё время виляют от благородства к свинству, от веселого добродушия до гамлетической серьёзности, от впечатлительности дурного поэта до расчетливости содержанки, и с определенного момента понимаешь, что у этих спектров не всё ладно с расставлением плюсов и минусов, да и вообще они весьма совместимы. Дальше происходит чудесное: уже из суммы противоречивых поведений начинаешь выстраивать общие впечатления не о ходульных типажах, а о живых-живехоньких людях, которых нельзя очертить двумя словами. Только прожив с ними целую жизнь (данную, заметьте, в виде фактологической цепочки, перемежающейся диалогами и описанием интерьера), можно попытаться сказать, что в них хорошо, что дурно, что главное, а что – мелочи, и, возможно, намекнуть, какие именно оплошности сделали их жизнь такой, а не другой, более желанной. Автор тем временем сдержан. Иногда он из желания вести повестование ровными слоями и не делать акцентов, вводит абсолютно беспречинные и столь же очаровательные детали. Вот незнакомый нам художник отрывается от своего пейзажного эскиза, чтобы обронить взгляд на героев - и пропасть из виду навсегда. Вот на балу женщина, одетая сфинксом, харкает в салфетку кровью и кидает её под стол, и герой почему-то думает о трупах в морге, которым льют воду на волосы. Вот случайные прохожие, соседи, половые. Фонари, оторванные пуговицы, забытые на скамейке цветы. Это вся поэзия (может быть, лучшая из возможных), которую автор готов предоставить. А основная его роль - описывать, каким сукном обиты экипажи, на сколько персон накрыт ужин, какой лиф у платья, какие безделушки расставлены в будуаре. Количество упоминаний слова «этажерка» к середине первой части начала меня даже пугать. К 11-му я уже смеялась. Потом была сцена, в которой главный герой узнает, что получает наследство, и первая его мысль: он сможет вернуться в Париж и видеть свою безнадежно возлюбленную, а вторая: он купит шикарный дом, обставит вот такой и вот сякой мебелью. А какие там будут этажерки! - мысленно восклицает герой, и вот на этом месте я поняла искусство как приём)). Затем, правда, стали преобладать жардиньерки.

И ведь какая нужна выдержка, чтобы наполнять повествование всеми этими этажерочками просто потому, что так мы делаем в жизни, просто потому, что иначе – ложь и патетика. И как трудно замечать в этом изобилии обстановок, покупок, билетных корешков, лососей в бешамеле, кюрасо (есть персонаж, который в течение 30 лет каждый день с утра до поздней ночи сидит в разных питейных и ресторанах), что первая мысль – всё-таки про возлюбленную. Что роман этот о слабом, ленивом и неталантливом метросексуале, который, тем не менее, имел что-то святое и мучился всю жизнь от неосуществимой, но вполне конкретной любви. И ещё труднее понять, что это никакое не умиление над истинными трагическими чувствами (от коих - увы - мы терпим не ножевые ранения и прочее благородство, а всё как-то дрязги, двуличье и сделки с совестью), а напутствие относиться к своей и чужой жизни серьезнее: не мучить и мучиться, не малодушничать, желая смерти соперникам, а или уж стреляться, или прижечь раны и жить заново, не замыкаясь в знакомствах и вкусах своей первой молодости. То есть делать то, что человеку крайне не свойственно. Вторая ступенька.