5

«Есть то, о чем легче говорить в древнерусском контексте. Например, о Боге. Мне кажется, связи с Ним раньше были прямее. Важно уже то, что они просто были. Сейчас вопрос этих связей занимает немногих, и это озадачивает...»
(Е. Водолазкин. Интервью)

Есть иконы, а есть портреты. Лавр – книга-портрет, как бывает житие-икона. И если в житии мы часто видим человека святой жизни, говорящего что-то вроде «поистине не знаю о себе, положил ли я начало покаянию», и это кажется в лучшем случае странным, а в худшем – неискренним, кокетливым; то здесь похожие слова Арсения совершенно понятны и справедливы. Читаешь – и понимаешь, да, ему нужно жить в продуваемой всеми ветрами пещерке, нет, не нужно жениться, да, нужно благодушно переносить насмешки, нет, не нужно часто топить в доме и сытно кушать. Это жизненно важно, даже больше – важно в масштабе вечности и масштабе вечной же ответственности за другого.
Вопрос этот действительно занимает сейчас немногих, слишком обязательны для нас условия, поставленные временем. И вот здесь древнерусский контекст с его странными, но искренними идеями, с приближающимся, кажется, концом света дает автору совершенно естественно спросить – а может, нет его, времени?

«…петиции прихожан (не говорящих по-русски) увеличить число чтений и пения на церковно-славянском языке».
(Протоиерей Александр Шмеман. Дневники. 1973–1983.)

Произведения эпохи постмодернизма часто напоминают произведения того или иного привычного жанра и тем вводят читателя в недоумение. «Лавр» – ни дать, ни взять исторический роман (даром что в заголовке сказано «неисторический»), а серия о Гарри Поттере – обычная детская книга про магов в колпачках и с волшебными палочками, вот еще вспомнился – «Необычайные приключения Т. С. и Г. Ф. по Марку Твену» МТЮЗа – очень похож на классический спектакль для детей по классической детской книге.
Читатель слышит ожидаемые речевые обороты, всматривается в «правильные» пейзажи. Ему хорошо и он добродушно подремывает, погружаясь в тот мир, который, как ему кажется, создал писатель. И тут случается страшное – автор «исторического романа» говорит, что времени не существует! И сыплются на читателя неожиданные люди из 1970-х, цитаты из 1800-х, предметы из 2000-х. А ведь автор предупреждал. Предупреждал в самом начале: выстроив нотный стан, где каждая линейка – веха в истории местности, в которой собирается поселиться Христофор, обозначил роль времени – оно дано нам «из-за слабости нашей», и Христофор может здесь остаться, потому что «избранный им дом пятьдесят четыре года пребудет в целости… пятьдесят четыре года – немало», «на его веку земля останется нетронутой».

«Эта мелодия – внутренний голос человеческой души. Там, внутри, есть все то, что становится основой мелодии внешней: интонация, тяготение, ритм. Там есть и глубина, пространство, объем – то, что выражается вовне как гармония и полифония – целостное движение многих голосов».
(В. Файнер. Полифония как язык духовно-музыкального мышления.)

Книга звучит множеством голосов. Разбросанные без всякого видимого порядка, они создают стройную основу повествования. Записки Христофора, рассказы купцов, рассуждения брата Гуго, непрекращающийся разговор Арсения с Устиньей – как коротенькие попевки, переклички разных голосов в средневековом хорале, предтече полифонии, где музыка лишь кажется оживленной, сохраняя своеобразную внутреннюю монотонность.
Здесь не важен язык (брат Гуго по-немецки разговаривает с купцами, языка не знающими; Арсений и Лаура рассказывают друг другу свою историю – каждый на собственном языке), не важно кто ты (медведь жалуется Арсению на неустроенность и надеется на помощь последнего, а упрямый, но старательный ослик помогает брату Гуго обрести смирение). Диалог сменяется монологом, авторская речь внутренней речью персонажа, поэтому и синтаксис так же не важен.

И время не важно: то и дело нам слышны голоса соседних линеек нотного стана – чаще всего они говорят о любви, печальной любви, а иногда о трагедиях, ведь «все на свете существует вневременно».