Я легко могу поставить себя на место любого персонажа любой книги. Казалось бы, если хочешь проанализировать текст, то лучше всего стоять рядом и просто наблюдать. В определенном смысле так и есть.

Однако, нередко бывает полезно приобщиться к психологическому состоянию героев. В этом случае нужно прорабатывать-чувствовать историю, становясь на позицию главного героя, а потом, в некоторых эпизодах, менять место дислокации — погружаться в другого персонажа. Это освежает прочтение, позволяет не терять неоднозначность всего того, что происходит в мире людей.

Понятно, что я не являюсь теми личностями, которые описаны в разнообразных книгах. Например, я не гражданин США, не мужчина, не мать троих детей, не официантка в придорожном кафе, никогда не водила автомобиль и прочее. Тем неё менее, проникнуть можно в любой образ. Для этого нет необходимости быть идентичной герою. Достаточно найти одну общую черту (я называю это «точка входа»), а после проникновения усвоить языковой аппарат определенного героя («Язык — дом Бытия») и переживать его эмоции. Последние следует рассматривать широко, не зацикливаться на частностях. Например, неважно, есть ли опыт потери ребёнка. Его можно смоделировать, если совместить опыт обладания Детищем и опыт потери кого-угодно дорогого.

Мне нет необходимости быть гомосексуальным мужчиной для понимания определённых вещей. Я знаю, что такое — гомосексуальное влечение, чувство невозможности, что такое быть брошенной или что такое — сомневаться. Ну и прочее, из чего моделируется необходимое мне в данный момент. Думаю, уже ясно, о чем я пытаюсь сказать.

Есть книги, сложность которых заключается в том, что после погружения в них почти невозможно отмыться. Чужеродное отравляет тебя. Потом нужно немало времени, чтоб запах героя прекратил мерещиться повсюду.

Вот в случае в героем трилогии Филипа Рота было именно так.

Трилогия подаётся автором как мужская история. А ведь мужская история — отнюдь не та, в которой главный герой является мужчиной.

Филип Рот создаёт тексты, в которых опыт героя невозможно универсализировать (вернее, конечно, можно, но это весьма непросто и автор активно сопротивляется этому). Он не столько выпукло показывает, что герой — мужчина и при этом гетеросексуальный мужчина, сколько возводит стену между этим героем и женщинами, а также гомосексуалами (пожалуй, о вписанность гетеросексуального и гомосексуального влечения в реальность с точки зрения главного героя трилогии мне стоило бы написать отдельно).

Сразу же возникает впечатление, что вся трилогия написана ради самой последней книги — «Умирающего животного». Все остальное необходимо просто для того, чтоб читатель лучше понимал, почему герой в этой финальной истории ведёт себя так, как он себя ведёт.

Может показаться, что трилогия — эдакий плач Ярославны о своём члене. Вернее, конечно, о своей потенции. Так что нет ничего удивительного, что я упоминаю Ярославну. Ибо герой прямо жена своего члена. Член ведёт его. Член — его защитник. Он защищает героя от боли и привязанности. Он дарует ему свободу. Да-да. Сексуальность влечение не рассматривается здесь как нечто, от чего впадают в зависимость. Наоборот — обширность этого влечения, незацикоенность на одном объекте, является основой комфортного существования Дэвида Кипиша.

Вот герой Филипа Рота и ходит от одной вагины к другой. Нет, в книге нет людей. В ней действуют вагины (это то, чем нужно пользоваться и что не порабащает, а служит наслаждению), член (в единственном числе, это и есть напарник героя, у них там прямо броманс органа и человека) и сиськи.

Последние могут представлять опасность, есть из каких-то рядовых сисек как приложения к вагинам, они станут Грудью. Сиськи — нечто для наслаждения и радости члена, а Грудь — штука о любви. Ребёнка к матери. Это про единичное. От такого не уйдёшь.

В одной из историй трилогии герой сам становится Грудью. Он возвращается не в «ворота, откуда я вышел», он становится прямо Матерью. Но самым страшным ее проявлением — Матерью оргазмирующей. Отсюда и непрекращающееся желание героя подвергаться ласкам, его стремление, чтоб подружка пользовалась его огромным соском как членом.

Это как желание, чтоб мать кончила с тобой. Оно запретное. Потому лучше самому стать ею и испытать оргазм. Можно и вечный. Тогда это вообще слияние рождённого и рождающего.

При этом это и будто желание припасть в материнской груди, кормиться и чувствовать безопасность, но одновременно не терять потенции, активности. Чтоб брать не как ребёнок, а как самец.

В «Умирающем животном» стареющий профессор (кстати, с шикарным стояком, не имеющий представления о простатите и прочих ужасах старения организма) шляется по девочкам (студенткам, конечно же), но потом у него возникает нечто наподобие чувства любви к одной из них. Суть этой любви заключается в том, что он ревнует ее к молодым мужчинам (которыми ему никогда не стать) и в том, что он с ума сходит от ее груди и вылизывает ее половые органы во время месячных. Последнее, конечно, тоже в тему оргазмирующей Матери, но уже с примисью Танатоса. Животное то умирает. И Мать тоже умирает как мать. Яйцеклетку эту уже не оплодотворить.

Вишней на торте становится финал «Умирающего животного». У подружки профессора рак груди. Она лишается роскошных сисек. Но герою на всё наплевать — он хочет быть с ней в любом виде. Она не разрешает заниматься с ней сексом (вагина не доступна), больше у неё нет сисек, но Грудь у неё есть. Грудь как символ материнства, к которому герою не приобщиться, но к которому его так тянет.

И вот он, умирающий, стремится к умирающей символической Матери. Кстати, биологическая мать героя мертва.

Мальчик искал маму и боялся ее найти. И боялся не найти. Но на пороге собственной смерти, когда понимаешь, что все уже в прошлом, скрывать свои подлинные желания нет смысла. Вот он и подвывает о них. Как Ярославна, да.

А читателю может быть и жутко, и противно. Вероятно, потому что страшно думать о том, что мы будем вести себя подобным образом в последний период жизни. Или что такая возможность вообще есть.

Пока животное живет, лицо хочется сохранять. Но перед лицом смерти остальные лица значения иметь не будут. Так что изнутри самого героя это освобождение. Как обмочиться, если хочется в туалет. Облегчение. Пусть даже смешанное со стыдом. Удовольствие. Пусть даже запретное.

А читатель, снаружи, видит нелепое и стыдное. И приятней думать, что мужик просто хотел трахаться и про седину в бороду и беса в ребро. Иные мысли об этой трилогии могут напугать.