5

... и не кончается строка.

Это ужасно. Кошмарно, просто немыслимо.
Как-то невозможно ощущать, что чтение окончено (язык не поворачивается сказать "книга окончена"), должны быть окольные пути, может быть, лента Мёбиуса, но непременно требуется новая глава, новые сочетания слов. Набоков совершенно не различает первое, третье лицо, повествование, письмо матери, роман в романе, разговор с Зиной или вымышленный диалог с Кончеевым, или сон, или иное возможное будущее. Текст один, единый и единственный, он тянется, мнется на языке читающего, и этим слабо отличим от текста жизненного, от полотна обыденности, где так же неразличимы явь, видения, прочитанные и просмотренные миры, косвенная речь, цитаты, реминисценции и ложное, податливым сознанием подведенное под истинное. Поэтому как может это закончиться.

"Дар" - тяжелый дым. Первые семьдесят страниц ненавидишь, читаешь их просто из принципа, или уж если надо. Потом начинаются вялые мыканья слепого сюжета - туда, сюда, по чуть-чуть, по имечку, по местечку, и перед тобой толчками распускается текст. Вторую главу ты вдруг проглатываешь (даже не смакуя, потому что так неожиданно, потому что сам как-то и не понял), вот третья такая же, но тут позволишь себе насладиться, вчитываясь в игольчатые диалоги и кропотливые материалы к четвертой главе. А там внезапно натыкаешься на булыжище на тропиночке, на китайскую стену практически, на этот роман в романе, на жизнь в жизни, которая вроде как вложенная, приросла, и уже не оторвать, но вот смотришь в эти слова и думаешь: Бже, зачем это. Может, пропустить? Дочитать потом? Оставить на будущее? Тесно и сухо в этой четвертой главе, но ты все же (по правде говоря, и не без щекочущего читательского любопытства) добираешься до заключительных восьми стихов. Последняя часть, кажется, самая - самая всё, самая счастливая, чистая, короткая и летне жаркая. Через нее проскальзываешь, как Годунов, холодным телом извиваясь между людей и вещей, и остаешься в ночном Берлине, где подобие белых ночей: воздух был прозрачно-сер, и мыльным маревом плыли туманные дома, остаешься весь мятый и теплый, в ночных туфлях, в старейшем мятом костюме, запятнанном спереди, с недостающей на гульфике пуговкой, мешками на коленях. И кажется, что эта ночь - она никогда не закончится:
судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы, - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка.

Как можно работать с набоковским текстом? Для меня очевидно, что будет не хватать винтиков, будет не хватать сил, всеохватности, дара, в конце концов. Набоковеды, поглощенные (в прямом смысле слова) материалом, начинают разворачивать собственные тексты, незаметно для себя чертят собственные шахматные поля, рисуют задачи, перебирают решения, играют словами, мешая их на клетках: что получится, если так? О, а ведь есть еще ход конем, ну-ка? Это искусство, в котором наука растворяется в виду специфики материала.

Как можно читать набоковские тексты, и, закрывая книгу, складывать ее обратно рядом с кроватью, в комодик, на полку? Кощунственно тупо пялиться на игру слов и порождаемых смыслов, посмеиваясь про себя, а в качестве платы предлагая место темы в завтрашнем разговоре с друзьями и случайную лоскутную цитацию. Хочется сказать, что набоковские слова нужно холить, лелеять и гладить по шерстке, но ведь, в сущности, это и недалеко от истины.