3.5 Маска интеллектуала

Что отличает писания интеллектуалов от непрерывного потока ленты социальных сетей? Прежде всего, некоторая обособленность. Любая эссеистика или иная подобная форма целенаправленного мышления является самодостаточной, то есть не требующей комментариев. Именно поэтому такие тексты пишутся в отдельных текстовых редакторах или вовсе на бумаге, а не среди контекстуального карнавала сетевых комментариев. Но при этом сам автор продолжает выполнять классическую функцию того же комментатора культуры. Выходит своеобразная матрёшка, где эссеист является экспертом относительно сетевых комментаторов и профаном в той сфере искусства, которую он пытается определить. Профаном, потому что искусство априори работает на грани выразимого, действуя образами и полунамёками. А значит, его невозможно переиначить или пересказать, ведь половина принципиально не выговариваема. И это лишь относительно словесных жанров, в изобразительном или музыкальном искусстве слова и вовсе становятся напутствиями слепца в мир красок или глухого в ойкумену звуков. Следовательно интеллектуалу для вербализации своих ощущений требуется изрядная доля условности, коллекция масок всезнающего рапсода. Но, как и волшебник Изумрудного города, каждый интеллектуал помнит о том, что за маской скрывается лишь ловкий фокусник. Именно такое осознание открыто заявляет в своей книге поэт и комментатор Сергей Гандлевский.

Дальше...

В 70-х годах Гандлевский, на тот момент студент филфака МГУ, входил в литературную группу «Московское время» вместе с Александром Сопровским, Бахытом Кенжевым, Алексеем Цветковым и Александром Казинцевым. Неудивительно, что его книга рецензий-воспоминаний начинается с Сопровского (ему же и посвящена), Кибирова и Цветкова. Пожалуй, из всех вышеупомянутых поэтов Сопровский интереснее всех. Вот, например:

Из твоего двора я шел к себе во двор.
За два бескрайних дня мы добрались до сути.
Со счастьем у меня короткий разговор:
На каждый год по дню и на день по минуте.

Все признаки экзистенциальной поэзии налицо, включая раннюю и непредсказуемую смерть автора. Но о Сопровском надо отдельно. Вернёмся к Гандлевскому.

За «Московским временем» следует серия статей о Пушкине, Набокове, Ильфе и Петрове, Мандельштаме, Бабеле и других уважаемых авторов. Разборы занятные, но достаточно скоро в глаза начинает бросаться искусственная и где-то даже излишняя метафоричность, вверенная в обязанность поэту, по Гандлевскому. Процесс выдумывания метафоры даже описан им в одной из заключительных «туристических» статей, где автор упорно подбирает метафору морю, в конце концов делая это частью текста. Такое конструирование художественности само по себе весьма интеллектуально, но не имеет отношения к высокой поэзии, выходящей из моря, как Афродита. Примерно тем же, но в более грубой форме грешит Д. Быков. Его сибаритствующее отношение к искусству, как к делу уже раз и навсегда решённому, и нарочитая заострённость формулировок выдают профессионального журналиста, но никак не литератора. Гандлевский тоньше, но, по сути, выполняет ту же функцию насыщения культурного слоя словообразующими конструкциями. Как я уже писал выше, искусство само по себе не выговариваемо, так что поверить его можно лишь другим искусством. Но, как отмечает сам Гандлевский, эссеистика сама по себе недостаточно художественна, чтобы прикоснуться к истине. Но тут я бы вспомнил ещё об одной возможности, а именно – о философии. Философии как раскрытию сущностного, способного сделать шаг от комментария к размышлению. И это то, чего сильно перестало хватать в современной литературной жизни. Художественные приёмы в отрыве от их генезиса, их порождающего момента, выхолащиваются в банальную игру слов. А тексты становятся лишь потенциальным материалом к размышлению, но не самим размышлением. Маской, а не эмоцией. Это, безусловно, необходимая питательная среда для искусства и культуры в целом, но всегда хочется большего. И это большее пока что предстаёт разрывом, возникающим между прочтением и ожиданием.