2

Ах, если бы Лёва был в январе не занят! Он бы впитал в себя все строчки, полустрочия, запятые и многозначительные паузы из «Здесь живу только я» и всяко понял бы больше, чем я, не вскормленная сызмальства болотистой сиськой Петрограда. А мне куда со своим калашным рылом? Наговорю банальностей. Ах, если бы только Лёва…

Если бы Лёва не был занят, то он мог бы удивиться тому факту, что эту книгу написал коренной петербуржец (впрочем, это утверждение самого автора, а кто знает, какая вообще бездна порождает поэтов, одна моя знакомая всем свистела в уши, что на самом деле она родилась не 5 мая, а 20 апреля, потому что не хотела быть Тельцом). Потому что представления автора об этом полумифическом городе каким-то удивительным образом очень пошлы, как у тринадцатилетней девочки, которая писяет кипяточком и закатывает глаза от одного только упоминания названия города, потому что там же богема, призраки и культура, а вот тут ещё культура и маргиналы, конечно, но это хорошо, если только они на другой стороне улицы. Образ города от Александра не столько нездоров, сколько лубочен. Где-то на границе Ленинградской области каждого приезжего лично встречает Михаил Боярский с бутылкой портвешка и хабариком в зубах, задорно хрипит: «Тысяча чертей», а потом ведёт приезжего навстречу странным полуснящимся приключениям. Тринадцатилетней девочке из какого-нибудь Мухозажопинска я такое, так и быть, прощаю, как прощаю иностранцам махровое представление о том, что я каждый день, добираясь на работу в хоровод, вынуждена надевать ушанку, натягивать каравай, запрягать медведя в балалайку и скакать по снежным просторам даже летом, размахивая бутылкой водки и автоматом (и то и другое в руках — почато). Пелевину не прощаю и не верю. Кто видел суровых северных пальмирцев, тот знает, что они гордятся своим городом и любят его, но не напоказ, лишь немного смотрят на остальных свысока, дескать вот что у нас тут есть, да дожди, да туманы, да тоска и хандра, но что поделать, из страдания и превозмогания рождается изысканность. Петербуржцы не теребонькают на свою этнохорономическую принадлежность, как понаехавшие, которые часто вдруг становятся географическим аналогом веганов из анекдотов. Привет, я Вася, кстати, я живу в Петербурге, нет, дождь и тлен мне нравятся, что ты какой нервный, это всё от солнца. Но Лёва молчит.

Если бы Лёва не был занят, то он мог изрядно удивиться тому, что автор не постарался хоть мало-мальски вдохнуть жизнь в сюжет и схалтурил, слепив в один комок все штампы, которые из какого-то коллективного бессознательного подвала безвкусицы появляются у каждого второго начинающего автора фантастических рассказов. Сны, алкоголь, котики, символы вроде пыли и метро, над разгадкой которой вообще не надо биться, потому что это всё самое простое из вздыхательных и томных бездарных стихотворных образов, которыми можно пленить сердце всё той же тринадцатилетней девочки, которая каким-то непостижимым образом становится главной героиней этого отзыва. Раньше была любовь и кровь, читатель ждёт уж рифмы роза, теперь зеркала, фантомы, параллельные реальности, бытовая магия и притча уровня Коэльо, главное, чтобы в ней были котики и лицо посерьёзнее. Если же изъять из текста форму, вырвать плохо пропечённую притчу, которая блестящей ленточкой прикрывает неровно подогнанные срезы, то в сюжете останется банальнейшая история, которая не заслуживает целого романа или повести. Так, второсортный рассказ, который искусственно раздули до большего объёма (тут представляется жаба, которую надувают соломинкой через задницу, о нет, образ, уходи, спасайся). Притча о красноармейце Петре и Ильиче так много обсуждается, как будто это что-то самостоятельное, хотя из каждой щели сквозят уже знакомые нам авторы от Хармса до Масодова. Вторичной же декоративной истории не хватает не только собственной кровушки в жилах, но и внятного объяснения: а зачем она. Ну есть, ну, кому-то кажется, что красиво (гадская девочка, да что же ты делаешь, проваливай уже обратно!), но если убрать — то текст ничего не потеряет, только лишняя мишура: ни дополнение, ни объяснение, ни внятная параллель, а просто потому что могу и буду и слегка подходит тематически. Я поэт, я так вижу. Лучшее объяснение, и оно удовлетворило бы меня, читай я поэтическое произведение, но в прозе не отбрехаешься, в прозе нужно ещё хоть что-то помимо кружев и полуобморочных образов парочки героев. Жалко, что уста Лёвы сковала изморозь.

Если бы Лёва не был занят, то он мог бы сказать, что форма тоже не выдерживает никакой критики. В романе есть красивые моменты — и было бы удивительно, если бы у поэта их не было, но куда чаще они не пришей козе баян. Большую же часть времени это натужное и кряхтящее выдавливание из себя сравнений, образов и метафор на несколько строчек, чтобы только показать, а я ещё вот так могу и вот так, ну мам, смотри, что ты отвернулась, плачешь и выдираешь из паспорта страничку «Дети»? Такое ощущение, что Пелевин бесконечно любуется своим словотворчеством и не может наглядеться, и так его крутит, и эдак, а особенно красивые и хлесткие фразы (по субъективному мнению, конечно же) ещё и отделяет абзацами, чтобы уж точно никто не прошёл мимо, заметили, впечаталось. Поэтому к концу романа становится гораздо проще дышать, потому что автору надоело, или он устал, или он не выдержал заданного темпа, но как только появился экшен и почёсывания жопы со всеми прилагающимися размышлениями перестали занимать по четыре страницы, а изрядно сократились, так и роман стало читать проще и приятнее, а местами даже интереснее. О Лёва, почему ты не сказал ни слова?

Дальше...

Если бы Лёва не был занят, то он, вероятно, осудил бы ужасающее чувство юмора автора. Без него было бы гораздо лучше, как только в романе появляются неуклюжие попытки пошутить, то становится неловко. Так бывает стыдно за другого человека, например, за какого-нибудь алкаша, который на поминках говорит тост «за счастливых молодых», и ты вроде никак к этой ситуации не причастен, но всё равно мучаешься от неловкости за другого. Безруков и Михалков ещё ладно, тут можно отбрехаться, что каламбур — это низшая ступень искусства жонглирования словами и юмора, поэтому поэт её просто презрел и просрал не стал заморачиваться, но ирония про говноперфоманс просто ужасна. Это же избиение лежачего, шутки за триста, как заявить огромный стендап и шутить про то, что Почта России медленная, а чиновники крадут. Даже гиперболизированность этой шутки её не спасает. Лёва, я немного понимаю, почему ты недоступен в этом месяце.

Если бы Лёва не был занят, то он бы мог предположить, что лучше всего автору удалось название. «Здесь живу только я» — и действительно, в тексте романа только один человек, причём это не персонаж или образ, а автор-автор-автор, только один цвет, только собственный запах. Автор распадается сразу на несколько образов: тот, кто он есть, тот, кем он хотел бы быть, тот, кем он мог бы стать, но всё это просто весёлая самодрочка своего эго, а не кропотливая работа над персонажами. Тонкие длинные пальцы, тёплый клетчатый плед, котики — да кто ж не любит котиков, зассанные подъезды, падающие небеса и герои, которые дублируют друг друга, распадаются многоглавой химерой и собираются снова в одного и того же лирического героя. Танцуй и ликуй, тринадцатилетняя девочка, ты победила, он весь твой. При этом автор не махровый идиот, хоть на этом спасибо, поэтому иногда очухивается в чаде самоупоения и пытается стыдливо прикрыться тазиком самоиронии. Типа я чувствую мир тоньше, чем другие, ну зае...аться я сам себя припечатал, теперь-то я в домике, если будете бочку катить на мою тонкую натуру, так я уже сам себя в этом плане пропесочил, хахаха, вот я ловкач. Подобное кокетство, впрочем, имеет обратный эффект и начинает казаться, что автор панически боится собственной заурядности, поэтому и громоздит одно на другое, не имея первоначально действительно внутренней потребности писать роман и не очень-то представляя, вокруг какого хребта или стержня его строить. Будь что будет. Печалился бы Лёва по этому поводу или нет?

Если бы Лёва не был занят, то он сказал бы, что сложно понять, для кого написан этот роман (тринадцатилетние гусары, молчать!), потому что это какой-то бесконечный акт аутотерапии самого автора. С другой стороны, люди любят рыться в бельишке других, читать личные вещи, даже если очень скучные. В романе поднимается тема самоидентификации, то есть это всё-таки не супчик из топора, но она жидковата для целого романа и, вот честно, совершенно не хочется отчищать месседж от этих пустых словесных и образных трюков. Я бы сделала финт ушами и спряталась в глубины подсознания, как все петербуржцы романа, ушла в метро, преисподнюю с болотными испарениями и хтоническими чудовищами. Уж лучше там, чем барахтаться беспомощно на поверхности, не зная, куда тебя несёт. Хорошо, что Лёва читал этот роман, а не я.

Ах, Лёва! Прости меня! Я собиралась написать отзыв вместо тебя, но и тут меня опередили. Собственный кот Александра Пелевина уже сделал всё за нас с тобой в его Инстаграме, а нам остаётся только согласно кивнуть. Вместо тысячи слов…

Заметки о читаемом в телеграме