5 Раймон Кено: многосерийный сон, или исторические экзерсисы сатрапа патафизики

Итак, «Голубые цветочки»… Первый раз мы встречаемся с герцогом д'Ож в 1264 году при дворе Людовика Святого, где достославный монарх пытается склонить его к участию в очередном крестовом походе. Герцог отказывается, что приводит к конфликту знатного феодала с королём. Конфликт не исчерпан и к 1439 году, и даже усугубился, из-за чего герцогу д'Ож, прославившему себя в сражениях Столетней войны, даже приходится обзавестись новейшими артиллерийскими орудиями. Конечно, ещё не вполне совершенными, хотя баллистика шагнула далеко вперёд. А вот к 1614 году артиллерийская наука добилась ощутимых успехов, чего нельзя сказать об алхимии, что, впрочем, не помешало той быть весьма модной. Поэтому неудивительно, что прибывший на заседание Генеральных Штатов герцог д'Ож (гражданскими обязанностями, несмотря на вечные дрязги с монаршим сюзереном, наш герцог отнюдь не пренебрегал) захватил с собой из Парижа алхимика Тимолео Тимолея.

А вот в 1789 году отправление гражданских обязанностей показалось герцогу д'Ож чрезмерно обременительным: мало того, что Генеральные Штаты вдруг преобразились в Учредительное собрание, так ещё и участники бурных столичных событий отказывались выказывать должное уважение к высокородным дворянам. И герцог отправился в пещеры Перигора, чтобы некий упрямый аббат самолично увидел наскальные рисунки и убедился в существовании преадамитов. Опоры церкви от сего открытия не зашатались; возможно, потому, что рисунки эти принадлежали руке самого герцога, а не неумелым рукам доисторических художников. Тем не менее, времена заметно менялись, и через очередные 175 лет, когда герцог д'Ож вновь прибыл в Париж, тот мало чем обрадовал его сердце (как, кстати, и сердца его говорящих коней, вынужденных делить дороги с автомобилями). Но на этот раз герцог прибыл не ко двору короля, а к барже некоего Сидролена, который не только весь роман снился ему вместе со своими мелкими делами пожилого парижанина, но и сам видел герцога с его великими делами во снах, каждый из которых походил на отдельную серию исторического телефильма. На этой-то барже этого Сидролена, имевшего по странности такое же имя, как и сам герцог, д'Ож отплыл по Сене и морю в свои владения, в свой замок с д'Ожноном. С чем, простите? Может, с донжоном? Нет, именно с д'Ожноном.

***

Читая «Голубые цветочки», трудно отделаться от мысли, что на самом-то деле читаешь книгу некой Ирины Волевич, указанной здесь переводчиком. Роман настолько наполнен каламбурами, архаизмами, неологизмами и прочими языковыми играми, что грызут сомнения в возможности их адекватного перевода на русский. Скорее, речь идёт о воссоздании исходных игр на новом языковом материале. Насколько оно успешно с точки зрения верности букве оригинала, судить сложно, но читается забавно, хотя подчас несколько натужно. Насколько, например, изящен и остроумен каламбур донжон/ д'Ожнон?

Впрочем, проблема частой потери изначальной словесной игры должна волновать, прежде всего, лингвоэстета. Философу же важен сам факт её наличия. Во фривольном отношении к языку он может увидеть лингвистический аналог правового нигилизма – пренебрежение формальными правилами и законами языка, вызванное желанием использовать его исключительно по своему усмотрению и для собственных целей. Не так, как предписано законами орфографии, а так, как нужно для адекватного выражения внутреннего вовне, или, наоборот, превращения внешнего во внутреннее, а всеобщего – в индивидуальное. Разве не превращается безлично-универсальный донжон, коим словом можно назвать башню любого замка, в такую башню, которая может быть только в замке герцога д'Ож? Нарушение закона языка оказывается средством «обживания» объективной реальности, превращения вещей-в-себе в вещи-для-меня.

Уже здесь виден важный принцип романа «Голубые цветочки» и, шире, творчества Раймона Кено: объективно-безличному миру вещей и явлений отказано в признании его ценностью безотносительно когнитивно-деятельностного отношения субъекта к этому миру. И такая позиция при последовательном развитии приводит к лишению объективного мира собственной, имманентной законосообразности. Не избежала этой участи и такая отрасль реального, как история. И потому она стала совершенно сюрреальной.

«История – это многосерийный сон», и в этой ключевой фразе романа проявилась крайняя степень иронии его автора, иронии, дошедшей до степени гротеска и превратившей «Голубые цветочки» в сюрреалистический роман. Слом оппозиции субъекта и объекта зашёл здесь так далеко, что история попросту исчезла, превратившись в сон господина Сидролена. Сон, пластичный, текучий и презирающий привязь к устойчивым хронологическим столбам, как презирали любую привязь к чему-то устойчивому говорящие кони герцога д'Ож. Если возможно понятие-для-меня, созданное презрением к законосообразности языка, почему невозможен исторический факт-для-меня, созданный презрением к законосообразности истории? Разве не хочется преодолеть отчуждённость истории и собственную из неё выключенность, обживая её так же, как обживаешь и поворачиваешь лицом к себе язык и мир в целом? Став содержанием сна, история перестала быть внешней субъекту, она пробралась внутрь него, заплатив за это отказом от претензий на объективность.

А так как граница между внешним и внутренним открыта в обе стороны, сон обязан однажды материализоваться, войдя в объективное существование сновидца также вещественно, как герцог д'Ож со своей свитой вошёл на баржу Сидролена. Или как сам Сидролен со своей баржей вошёл в жизнь герцога во время его очередного визита в Париж. Кто кому здесь снился и кто в чью жизнь вошёл, разобраться также трудно, как со снами бабочки и мудреца Чжуан-Цзы.

***

Итак, разделение субъекта и объекта в этой картине мира невозможно. Что это, высокоумный извод субъективного идеализма или просто очередной французский писатель оказался не в силах противостоять постмодернистской магии? Всё почти так, да не так: это патафизика, ироническая, пародийная философская доктрина, придуманная Альфредом Жарри и подхваченная многими французскими интеллектуалами. Один из них – Раймон Кено – даже стал Трансцендентальным Сатрапом Патафизического Коллежа. Однако патафизика – не просто игра ума парижских эксцентриков, её основания кроются в современной культуре, что враждебна любой доктрине, стремящейся открыть в природе и истории нечто законосообразное, имманентное и потому внесубъектное.

История герцога д'Ож длинна, и сохранить её целостность ограниченное сознание Сидролена не в состоянии. Поэтому в истории герцога есть разрывы: лишь каждые 175 лет он всплывает на поверхность, а промежутки тонут в пучине забытых событий. Это ХХ век с его сверхскоростью и сверхплотностью информации ограничил сознание Сидролена, выкинул его из текущей галопирующей событийности, поселил на барже и создал в его сознании особое гиперпространство, составленное из обрывков запомненных когда-то исторических фактов и цитат. И там, среди этих обрывков, началась новая жизнь Сидролена: внешняя ему всеобщая история стала его внутренней и сугубо индивидуальной, поселившейся в его снах и сделавшей его своим главным героем.

Сам же д'Ож ещё как-то способен удержаться в своей реальности, пока темп новаций удерживает вещи в их традиционной орбите и позволяет словам сохранять их исходные, привычные значения. Факты его жизни, они же исторические факты, продолжают вращаться вокруг его личностного ядра, как планеты вокруг звезды. Но стоит ему дожить до всё того же ХХ века, как гравитация перестаёт сдерживать явления вокруг центра своих орбит, всё разлетается куда-то в пустоту космоса, и герцог вываливается из своей реальности в реальность Сидролена. Поток так стремителен, что центры потеряли свои спутники, и всё теперь летит куда-то, не в силах к чему-то привязаться, и более всего – к ядру сознания познающего субъекта.

Возможность попадания в собственный сон становится метафорой разрушения границы между всеобщей и индивидуальной историей, символом конца истории как науки – строгой последовательности объективных фактов, в которую ты просто не способен вклиниться и что-то в ней поменять. Теперь вклиниваться можно, и менять по своему усмотрению тоже можно. Отсюда и главный концепт патафизики – слияние внешнего и внутреннего, субъекта и объекта. Человек покидает объективную реальность и создаёт собственное гиперпространство, знакомое и обжитое, беря стройматериалы для его создания откуда угодно – всё теперь свободно парит вокруг, ничем не удерживаемое. Так всеобщее с его имманентной законосообразностью исчезает. А началось всё с донжона и д'Ожнона – каламбура, презревшего навязчивую обязательность универсальных языковых норм.