5

Это просто время такое было - сказать, как сплюнуть.

Времена, конечно, малоудобные, как ни посмотри. Закурить. Вон, смотри, сволочи, проститутки политические, портрет вождя не сняли, он у них, видишь ли, на учёте висит, без списания не снимешь. А уже Хрущёв. Хрущёва можно немного ругать, но Хрущёв – он мужик из народа, едри его в душу. Ну и то поглядеть - Хрущев людей из тюрем выпустил, которых Сталин посадил (на то она и власть).
Выпили, закусили.

Нарзан – хорошая вода, рекомендует Сам. А Сталин – он кто? Тут как-то не определишься, то ли образ, то ли эпоха, то ли идол, то ли портрет на стенке. Вот так и здесь, непонятно – курс-то всё время меняется. Вот, допустим, живёт человек маленький, нищенький и бедненький, убогий что прямо без слёз не взглянешь, живёт себе – да даже не жизнь это, а так, выживание одно. Думает, как бы карамели к чаю подешевше купить, да с кипятком её, родимую, а селёдку - это дорого, братцы, вот можно томатной пасты лучше взять, ту томатную пасту можно на хлеб мазать и неделю ею питаться, вполне удобно выходит. Вот живёт такой человек, ботинки бережёт, брюки порвал, но слава тому, кто там у власти – по шву порвал, зашить удобно, или там – трусы не стирает этот человек, ну так что с того – стыдно ему просто бельё самому стирать, а отдавать и того стыднее. Живёт и думает, что все кругом ему должны да обязаны, хотя люди (все-то это и так знают) ничего ему не обязаны. Живёт вот этот человечек, работает даже, впрочем, да и работу свою он терпеть не может и ненавидит её, а при случае не прочь и про коллег подлость сказать и начальство идиотами выставить (справедливости ради, там особо стараться и не надо). Человечек сей озабочен, как вы поняли, собою самим – и мир верится по его умозаключению вокруг, хоть жизнь его до того незавидна, а сам он до того мелок, что хочется пожелать ему быстрее уже как-то попасть под сталинские штыки, или хоть что там мог выдумать этот автор с нерусской фамилией. Но штыки всё не попадаются, не попадаются, а этот литературный уродец находит себе ещё одну заботу – кроме томатной пасты ему бы бабу, женщину то есть. Ну, ещё костюм хороший, да денег бы, причём не за работу и какие заслуги, а просто за сам факт обмороженных ног, отца-генерала, хотя, может, и не генерала, но кто там разбираться будет. Покуда персонаж этот странный, о котором тут немного в самом начале размышлений, пытается выбрать между шпротами и уборщицей Надей, появляется ещё и третья сторона его натуры – поиски, разумеется, самого себя.

Что есть он сам, этот условный Цвибышев? (о чем вам говорит сия фамилия? Кто мог бы быть её носителем? Сын генерала или врага народа? Почётный инженер предприятия или секретный агент канадской разведки?). Так и вот этот условный Цвибышев – червяк в навозе невероятной страны. Похвалить бы Сталина в этой компании. Набить бы морду тому, кто носит усы, в другой (тут уже от ненависти). Унизить бы того, кто послабее, открыть ногой дверь в кабинет, потому что я сын! Презирать отца до того момента, как начнёшь открывать двери ногами. Много врать, изворачиваться, думать, где поесть, как отвоевать свою кровать в общежитии (место, кстати, полученное вовсе и незаконно). Радоваться от несчастий других, поскольку несчастия других как-то облегчают свою собственную едкую участь. Что там – копошится человек в мирке, сочиняет, размышляет об эго, смотрится в зеркало (да так любит это дело, что будучи пойманным случайно за этим занятием, чуть не помирает со стыда). Поиски себя, поиски обозначенного места, поиски самого естества этой странной страны с её куда более страной историей – здесь политика народного пошиба, поданная через призму низов, которые могли, но не хотели, диванные политологи, дворовые критики – вот тебе кривое зеркало, через которое силятся пробиться эти мутные годы. Здесь герой говорит от первого лица, а вместо него в этом зеркале отражается совершенно другое – вроде бы образ, общий, собирательный, мечущийся, безусловно жалкий, проходящий свой опасный жизненный путь на обмороженных ленивых ногах, начинающий с поиска прокорма и заканчивающий в тепле и сытости, но в такой же лжи, убеждённый где-то там в начале в одних ценностях и утвердившийся где-то здесь, до точки, в других, вертлявый и тяжёлый, прошедший все этапы. Что за образ этот условный герой? Что за кажущаяся карикатурой реальность, начинающаяся и кончающаяся словом о Боге? Уж не то самое слово "народ" с маленькой тесной буквы, с той же самой, что начинается слово "ненависть" или там другое слово - "недовольство"?

(И то взглянуть:

Я глянул на этого человека и вдруг понял, что шло со мной рядом в ушаночке Ленторга и современном ширпотребовском пальто. Это было Оно, Народное Недовольство, то самое, что раньше носило армяки, кафтаны, поддевки и картузы… То, что, случалось, рушило, резало, жгло и выворачивало булыжники из мостовой, но опасно было Власти главным образом не этим, ибо против этого применялась карательная сила, а своим бытовым существованием, против которого бессильны любые карательные меры. Это было Оно, идущее ленинградским рождественским ночным днем, в пятом часу, при звездах и при луне, здесь, на периферийной улице, освещенной редкими фонарями. Скользя по обледеневшему бугристому тротуару, шло Оно, не раз губившее то, что было не подвластно ни огню, ни мечу. Всего полстолетия с мелочью назад погубило оно самодержца всея Руси, Великия, Малыя и Белыя. Сломало, разорило, преобразило и замолкло, уснуло, устало, умерло. И вот Оно возродилось, бессмертное, в ленинградский рождественский ночной день...

)

Задуматься.
Закурить, затянуться.
Прокашляться и убрать книжку обратно в сервант. (Стоит между мемуарами Жукова и энциклопедией юного электрика).
Больше никогда её не извлекать на свет божий. Пусть стоит, густеет, вместе с этим всем вязким, непроходимым временем, с этими уж больно реальными людьми.
Гениально.