5

Я, конечно, уже видел такое - у Боланьо в 2666: практически бессюжетный роман-мозаика, распадающийся на сотни рассказов, историй, анекдотов, образов, - чтобы тут же слиться в единый поток, где составные части не крепятся друг к другу, как детали конструктора, а накладываются, рифмуются, резонируют. Только сор, из которого растут, не ведая стыда, романы испано-мексиканского чилийца и хорватского боснийца, разный: четырехзначной томиной движут сны и видения, "Срдой" - прошлое и память.

Поток прошлого, да. И лучше не задумываться, насколько он глубок. И то, что в нем водится, тоже лучше бы не видеть, - но, как ни старайся, выбраться из него не выйдет, прошлое есть у всех, даже у куферашей, одной из которых сто лет тому могла бы стать Срда Капурова, загребская нищенка из ниоткуда, смерть которой объединяет всех героев книги и всех, кто стоит за ними, названных и неназванных.

В какой-то момент от этого потока личных историй, которые сливаются в одну большую Историю, голова начинает идти кругом: господи, откуда он знал? У нас, восточных европейцев, это ведь тоже случилось - свои четники и усташи, свои ударившиеся в православие сталинисты, свои беженцы и эмигранты (вот бы посчитать, сколько раз упоминается в тексте Франкфуртский аэропорт!), свои коммунисты, перековавшиеся в националистов, чтобы успеть в будущее. И своя умирающая страна, из-под которой медленно, но верно вырисовывались очертания тех, других стран, что она так и не смогла похоронить под собой, - тоже была. И груз прошлого, который ее убил, - тоже.

Ергович не был бы балканцем, если бы каждый кусочек этой мозаики не был бы ярким, даже слишком ярким, почти неправдоподобным - почти: пойди еще угонись в неправдоподобности за прошлым жителей Загреба, молчавший несколько десятилетий отец или мальчик, почти разгадавший принцип лотереи, легко вписываются в поток историй, рожденных обычными, в общем-то, вывертами балканской истории - подумаешь, дедушка-усташ и отец-партизан у сербского хорвата, подумаешь, дедушка-лучший друг королевы Марии у боснийского загребчанина с чешско-еврейскими корнями, подумаешь, всплывают в чужих жизнях легендарный форвард "Санкт-Паули" и хорватский мастер, клавший плитку у саудовского шейха в ванной, еще и не такое может всплыть - это же Загреб, в конце концов, прекрасное и немного пугающее место, которое знаешь после романа так, будто провел там лето в детстве.

Ергович не был бы балканцем, если бы почти все детали, которые читатель готов уже отбросить как ненужные, - ну зачем нам знать, сколько умирала мать Лазара Храниловича, сторожа морга, или боснийский одноклассник Светлана Андраши? зачем нам знать, в чем хоронили Франца Ваху? - на глазах не становились щемящими метафорами, без которых Загреб не был бы рассказан полностью. Сама Срда, неизвестная нищенка без прошлого, становится одной из таких метафор: 15 мая 2005 года, сумерки Троицы, Срда поет на перекрестке Вуковарского проспекта и проспекта Марина Држича; Загреб, частью которого она стала и в котором ей места нет, слушает. Через несколько часов ее найдут мертвой и начнется история, в которой город увидит сам себя.

P.S. Я не знаю, по какой причине один из лучших прозаиков Центральной Европы не переведен на русский (если не считать нескольких рассказов и отрывков в Иностранке). Роман с регионом у крупных издателей, похоже, закончился на Кундере с Павичем, после которых вкладываться в кого-то еще им, видимо, западло. Остается порадоваться за жителей Беларуси и Украины - у белорусов переведено две книги, обе критически важные ("Сараеўскае мальбара" и "Іншала, Мадона, іншала", которые, впрочем, уже черта с два найдешь, да и было бы кому искать), у украинцев - "Срда", "Рута Таннебаум" и "Історії про людей і тварин" - в последнюю входит и "Сараевское мальборо", сделавшее когда-то Ерговича знаменитым.