5

И к злодеям причтён

Начинается повесть с рассказа о том, что Иуду боялись и не любили не только порядочные люди, но даже преступники. Иисус же, следуя своему принципу "Не здоровые имеют нужду во враче, но больные", приближает к себе Иуду.
Леонид Андреев использует интересный художественный приём — сравнение внешности Иисуса и Иуды:

Он был худощав, хорошего роста, почти такого же, как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от этого казался ниже.

Он внимательно разглядывал Христа и Иуду, сидевших рядом, и эта странная близость божественной красоты и чудовищного безобразия, человека с кротким взором и осьминога с огромными, неподвижными, тускло-жадными глазами угнетала его ум, как неразрешимая загадка.

Вот каким отвратительным казался всем Иуда Искариот.

...а Иисус приблизил его и даже рядом с собою – рядом с собою посадил Иуду.

Ученики пытались предупредить Иисуса о том, кто есть Иуда, но тот не слушал их. И поплатился жизнью.
Господи, да как же можно в это верить? Да неужели вы думаете, что Иисус, Господь и Сын Божий, не знал, что представляет собой Иуда?! Знал, конечно, потому и призвал его.
Единственное, в чём не соглашусь с Андреевым — это в образе Иуды. Мне он всегда представлялся жертвой. Иуда нужен был Иисусу и выполнил свой долг. За что вошёл в историю как самый гнусный преступник. Я уверена, что не хотел он "предавать" Иисуса, но не мог. Был он инструментом божьим, как и Понтий Пилат. Правда, Понтия совесть замучила только у Булгакова, а Иуда в действительности не смог выдержать мук.
Мне хочется верить, что сидит сейчас Иуда по правую руку от Христа. Ведь принял он мучений не меньше (а больше?)

Господи, господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел! Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжелее гор и свинца. Разве ты не слышишь, как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?

Самая интересная мысль произведения, невероятная, необъятная:

– Кто обманывает Иуду? Кто прав?

Своей парадоксальностью Леонид Андреев всё больше склоняет меня к тому, что он ближе к экзистенциализму, чем к реализму.
Дальше — больше.
Вы думаете, что это Иуда продал Христа за тридцать серебреников?

Иуда обманул вас – вы слышите! Не его он предал, а вас, мудрых, вас, сильных, предал он позорной смерти, которая не кончится вовеки. Тридцать Серебреников! Так, так. Но ведь это цена вашей крови, грязной, как те помои, что выливают женщины за ворота домов своих. Ах, Анна, старый, седой, глупый Анна, наглотавшийся закона, – зачем ты не дал одним серебреником, одним оболом больше! Ведь в этой цене пойдешь ты вовеки!

После "предательства" приходит Иуда к апостолам, и что же видит?

– Где Иисус? Я вас спрашиваю: где Иисус?
Было что-то властное в хриплом голосе Искариота, и покорно ответил Фома:
– Ты же сам знаешь, Иуда, что учителя нашего вчера вечером распяли.
– Как же вы позволили это? Где же была ваша любовь? Ты, любимый ученик, ты – камень, где были вы, когда на дереве распинали вашего друга?
– Что же могли мы сделать, посуди сам, – развел руками Фома.
– Ты это спрашиваешь, Фома? Так, так! – склонил голову набок Иуда из Кариота и вдруг гневно обрушился: – Кто любит, тот не спрашивает, что делать! Он идет и делает все. Он плачет, он кусается, он душит врага и кости ломает у него! Кто любит! Когда твой сын утопает, разве ты идешь в город и спрашиваешь прохожих: «Что мне делать? Мой сын утопает!» – а не бросаешься сам в воду и не тонешь рядом с сыном. Кто любит!

Так кто предал Иисуса — Иуда Искариот или ученики Христовы?

Иуда замолчал, подняв руку, и вдруг заметил на столе остатки трапезы. И с странным изумлением, любопытно, как будто первый раз в жизни увидел пищу, оглядел ее и медленно спросил:
– Что это? Вы ели? Быть может, вы спали также?
– Я спал, – кротко опустив голову, ответил Петр, уже чувствуя в Иуде кого-то, кто может приказывать. – Спал и ел.

Но самое ужасное и прекрасное — кто вселился в Иуду? Сатана ли, как считали веками люди?

Когда Иисуса выводили от Каиафы, он совсем близко встретил его утомленный взор и, как-то не отдавая отчета, несколько раз дружелюбно кивнул головою.
– Я здесь, сынок, здесь! – пробормотал он торопливо...