5

Поразительно-волнующая рукопись, историческая ценность для тех лиц, которые интуитивно чувствуют, что мир до первой мировой войны, с его всевозможными минусами и плюсами, имел возможность развиваясь создать что-то лучше, по настоящему лучше (как бы наивно это не было бы), чем то, что есть сейчас, какие бы плюсы и минусы дня сегодняшнего, не ставились в противовес. От того некоторая боль утраты чувствуется сильнее, хотя ты не свидетель всех тех событий, которые творились в конце 19 века и начало 20, но несомненне его продукт.
Цвейг попытался по осколкам воссоздать тот мир, который стерли с земли снаряды и смыла кровь его жителей, заглушил все его звуки крик боли, и оставил отпечаток ненависти почти на каждом из людей, кто участвовал в той мясорубке, которая выпала на 1914 год и продолжалось до 1918. После - уже был другой мир, разделенный и не доверяющий, приходящий в себя и желающий не допустить подобного снова.
Но самое ценное, это безусловно, как Цвейг смог передать мир до 1914: стабильный, прогрессирующий, местами сонный, местами суетной, с огнями и разговорами, с детской наивностью и какой-то религиозной верой в мирное будущие, в прогресс, не подозревающего, что все обернется пощечиной.
В моменты описания того мира, хотелось не читать быстро, не хватать быстрым взглядом следующую строку и слово, а остановиться, вдохнуть тот воздух, насладиться солнцем, которое светило ярче, прекрасней, каким и положено быть дням на этой Земле.

Лето было прекрасное и обещало стать еще прекраснее; мы все беспечно смотрели в будущее. Помню, как накануне отъезда я шел в Бадене с одним приятелем через виноградники и старый виноградарь сказал нам: «Такого лета, как это, давно уже мы не видели. Это лето люди запомнят надолго!»
Но он не знал, старый человек в своей голубой куртке винодела, какое страшное предсказание заключали его слова.

По завершению чтения присутствует чувство утраты, которой и наполнена с первой до последней строки этот фолиант, кричащий и взывающий, но не молчащий, ибо молчать просто невозможно, когда все что ты любил, все к чему касался, чем себя окружал, и что пытался изо всех сил сохранить, в один момент исчезло словно всего и не было.

Не могу не отметить предисловие данной книги, которое словно копировальная машина проехалась по моим чувствам, эмоциям, ощущениям, и просто в лучшем виде демонстрирует то, что я ощущал последние полтора года; что пытался понять и осмыслить; о чем думал ни одну ночь, и от чего порой лежал без сна всю ночь. Но от не хватки словарного запаса ли, или еще большего опыта, коей имеется у данного автора, или недостаточность прожитых лет, способности так мыслить, замечать, описывать, - все это, а быть может, и многое другое, не позволяли мне четко передать свои эмоции.
Хотя, следует также учесть, что написанное Цвейгом относится к концу 19 века, и началу 20, но насколько это оказалось близко мне, который живет уже в 21 веке, и который с легкостью, пару годами ранее, никогда б не заявил, что насилие сможет возобладать над разумом. Но как сложно было признаваться себе еще в июне 2014 года, стоя на перроне, ожидая поезда, каким глупым и не дальнозорким оказался я.
Что теперь можно заявлять, и о чем теперь можно кричать? Остается только умолкнуть, закрыть свою пасть, которую только и открывал, выкрикивая всякие идеалистические глупости.
Все это писанное мною – является предисловие к предисловию.
Это не рекомендация книги, и не призыв все бросить и ринуться читать. Это просто же отпечаток того, что я, пусть и не слово в слово, но очень близко к оригиналу этого предисловия пережил сам, хоть и выбрал для передачи своего «голоса» эту книгу. Поэтому текст осознавался как-то по особому, будто общаешься с очень близким человеком, который знает, какого это потерять родину, свое прошлое, и просто поместить их в единственное доступное – в воспоминания.

Я родился в 1881 году в большой и могучей империи, в монархии Габсбургов, но не стоит искать ее на карте: она стерта бесследно. Вырос в Вене, в этой двухтысячелетней наднациональной столице, и вынужден был покинуть ее как преступник, прежде чем она деградировала до немецкого провинциального города. Литературный труд мой на том языке, на котором я писал его, обращен в пепел именно в той стране, где миллионы читателей сделали мои книги своими друзьями. Таким образом, я не принадлежу более никому, я повсюду чужой, в лучшем случае гость; и большая моя родина – Европа – потеряна для меня с тех пор, как уже вторично она оказалась раздираема на части братоубийственной войной. Против своей воли я стал свидетелем ужасающего поражения разума и дичайшего за всю историю триумфа жестокости; никогда еще – я отмечаю это отнюдь не с гордостью, а со стыдом – ни одно поколение не претерпевало такого морального падения с такой духовной высоты, как наше. За краткий срок, пока у меня пробилась и поседела борода, за эти полстолетия, произошло больше существенных преобразований и перемен, чем обычно за десять человеческих жизней, и это чувствует каждый из нас, – невероятно много!

И лишь тот, кто познал светлое и темное, войну и мир, подъем и падение, лишь тот действительно жил