5 Воздушный странник (рецензия L’ Albatros)

Совершенство…
Прекрасное название для рассказа, о какой-нибудь удивительно красивой женщине, с неземными глазами, чуточку разного цвета, цвета крыла ласточки.
Впрочем, у Набокова рассказ о другом. В некоторой мере, это рассказ-близнец другого его рассказа — Пильграм, но… более совершенный, в плане нравственном: вам уже не захочется кого-то осудить или брезгливо поморщиться. Просто соприкоснётесь с чистой красотой и.. чистой трагедией, что впрочем, на языке поэзии, иногда — одно и то же.

Рассказ начинается с прелестного юмора Набокова.
Учитель географии, которого наняли для обучения мальчика, объясняет ему: итак, мы имеем две линии..
Учитель говорил это восторженным голосом, точно иметь две линии, — редкое счастье, которым можно гордиться.
Уже в самом начале Набоков намекает нам на некую мрачную тайну.
Ладно, шучу. Тайны никакой нет, просто эти две линии, которые на карте могли быть и границами очаровательных стран.. являются как бы двумя границами — души и тела: бытия мира и бытия души, которые параллельно следуют и никогда не пересекаются. Разве что.. после смерти.

Да, порой даже маленький солнечный зайчик метафоры или символа у Набокова, нужно нежно тронуть, что бы он раскрылся, подобно цветку.
Вспоминается ранний шуточный стишок Мандельштама, который он, корчась от смеха, читал на улице своему милому другу, Георгию Иванову: мне нравится вспоминать об этом счастье Осипа, зная, какой ад ему предстоял.

Не унывай,
Садись в трамвай,
Такой пустой,
Такой восьмой..

У Набокова, каждый миг и каждый проблик красоты в мире — это такой вот гумилёвско-мандельштамовский трамвай, на котором можно отправиться — в рай.
Давайте будем честными: рай — понятие ирреальное, личное, и быть может тот «коммунальный» рай, который обещают всем на небесах, не будет стоить и капельки пота на милой шее смуглого ангела, или поцелуя, или…  счастья в прошлом, о котором нам напомнит пьяный трамвай того или иного мгновения.

Итак, место действия — Берлин. Мама наняла для маленького сына, учителя географии. Он эмигрант, с изношенной судьбой и сердцем, предельно наивен, как ребёнок: на улице, подросток, в шутку передразнивая его, задрал лицо к небу, а наш милый учитель, не поняв, что над ним смеются, искренне подумал, что ему хотят показать что-то удивительное на небе и.. он смотрит на небо и видит там и правда, чудо. Правда, такое чудо не увидели бы ни этот глупый подросток, ни быть может даже — поэт.
Словно душа оступилась в небо… знакомо? Особенно в любви.

Здесь есть один очень тонкий момент, на который многие не обратят внимания (а 45% очарования Набокова, как и картин Моне или Коровина, в неземной игре света и тени, и если не замечать этой «игры», и читать Набокова просто так, выискивая в нём прелестные метафоры или красоту стиля, то эту будет некой разновидностью эстетического преступления и даже — мазохизма: всё равно что смотреть на картины Коровина, почти при выключенном свете, в перевёрнутый бинокль, или кушать — о преступники детства! — фаршированный перец, заботливо приготовленный мамой, и ковыряясь в нём, с энтузиазмом доктора Чехова, в сердцах его персонажей, съедать лишь мясную часть. Или столь же безумно.. как заниматься сексом — в тулупе. И ладно бы дело было в Магадане! Так нет же! Летом! На юге России!).

Шутка подростка в начале рассказа, последовав за которой, словно Алиса за кроликом, душа нашего учителя нежно оступилась в небо, перекликается с мрачноватой (трагической) шуткой мальчика в конце рассказа. Более того, эти шутки проясняют другу друга и дополняют, как… два крыла.
Чем-то этот милый и нелепый географ напоминает альбатроса, из одноимённого стиха Бодлера: его исполинские крылья не давали ему быть грациозным на корабле, и матросы глумились над ним, передразнивали, ковыляя за ним.
Беда в том.. что мы не видим исполинских крыльев любви, дружбы, милосердия, и смеёмся и не верим в небесную природу того или иного чувства, передразниваем его, ковыляющей походочкой.
Кстати, в названии рецензии, отрывочек из стиха Бодлера — Альбатрос, в переводе Набокова.

Читать Набокова ради сюжета и стиля — хоть и соблазнительно, но опасно и является эстетическим преступлением, как я уже говорил.
Можно упустить самое главное. Например, большинство читателей, читая описание главного героя, искусятся и сорвутся в эстетику Чехова или Достоевского, или даже — Гоголя, с их маленькими человечками с тлеющей и душной судьбой, от которой душно даже читателю: и душно и тошно и жалко: словно увидели изувеченного жучка на земле, и не знаете что делать: спасти уже не можете, убить — жалко. Просто пройти, тоже как то неудобно. Улыбка на лице пропала, как и настроение..

Например, читая описание одежды главного героя, 95% читателей, как я говорил, сорвутся в эстетику Чехова, Гоголя.
Это не плохо, но в эстетическом смысле — ужасно. Всё равно что целуясь с Андреем, в пылу страсти назвать его — Васенькой (не из личного опыта).
Дело в том, что Набоков, описывает «затхленькую» одежду гг, фланелевый бархат подкладочки пиджака, в той же тональности, в какой описывал бы кокон бабочки, и крылья бабочки в этом коконе, который должен прорваться.
А что есть тело человека, как не куколка ангела?

Учителя зовут просто — Иванов. Это как отметка — обычней некуда. Зато.. в его душе словно бы тайно порхают крылья ангелов.
Мне иногда кажется, что именно крылья порой, яркие крылья, порхают в человеке, без «телесности» ангелов, словно волны с белой пеной, словно крылья — это живые существа, которым тесно и душно рядом с «телом». Любым. Как душе тесно — с моралью, материей, бытом: это одно болото…
Для Иванова, ребёнок — совершенное существо. Фактически, нечто среднее между ангелом и богом.
Только Иванов сам не понимает, что он вырос, но сохранил в себе этот огонёк божий, а большинство взрослых вырастают… да что там взрослых, уже большинство детей в детстве теряют эту искру, напяливая маски и истины взрослых, уродуя душу.

У Набокова, как обычно, по тексту бегают целые табуны солнечных, откормленных зайчиков.
Например, в самом начале, как бы между прочим, Иванов замечает на руке мальчика часы, и сравнивает их с тюремным окошком.
Чудесный символ. По логике, этот образ должен был быть связан с Ивановым, и вдруг — ребёнок и тюрьма.
Эти часы, в конце рассказа, пусть и за кадром сюжета, остановятся, засвеченные солнцем и время станет — светом. Времени больше не станет, как сказано в Евангелии.
Часы — тюремное окошко. А кто заключённый? Душа? Заключённая где? В теле? В жизни?

Или вот ещё: Иванов достал из чемоданы мяч, и, ошалев от радости, мячик чуть не разбил раковину.
А вот, в другом месте: мальчик дал Иванову какую-то чепуху, вещь, которая была ему интересна, но Иванов не понял её тайны и красоты, и вещь.. «расплакалась у Иванова в руках» и её забрал мальчик.
Обратите внимание, как там и там, предметность не просто одушевлена, она имеет явные признаки души ребёнка.

И вот, в один прекрасный день, мама мальчика обращается к Иванову, что бы он съездил с её Давидиком на курорт, к морю: она ему доверяет. Да и подучиться нужно Давиду, русскому языку, который он стал забывать.
Тут так просто и чудесно, русский язык символизирует наш забытый в вечности — язык и нашу утраченную небесную родину..
Вспоминается забавная история. Однажды, у меня были мрачные мысли о самоубийстве. Прям очень мрачные. Не хватало двух «капелек», что бы чаша переполнилась.

Подруга, попросила меня посидеть с её маленькой дочкой у неё дома (годика 4 дочке).
Как не помочь подруге?
Сидел я с ней весь день. Кувыркались, бесились, учили буквы (в — волосики, т — тюлень. Вечером пришла подруга:
- Мамочка! мы выучили все буквы!!
- Как? Не верю.. (и улыбка целится в меня)
Ну-ка, доча, что это за буква?
- Волосики!
- А это?
- Тюлень!!
Общий смех и аплодисменты невидимых крыльев за нашими дружными плечами.

Я тогда поймал себя на жутковатой мысли: мне, без пяти минут самоубийце, подруга доверила свою дочку.
Она же не знает кому она доверила. Не знала, какие мысли у меня в голове.
Или.. знала и ангел ей подсказал? Этот день с ребёнком, спас мне жизнь..
Хотя жутко было спрятавшись от ребёнка в шкаф (не переживайте, мы просто играли в прятки), думать: а если моя мысль о смерти станет зримой, и я правда умру в шкафу? Ребёнок же испугается, на всю жизнь запомнит этот ад, найдя меня — мёртвым.
В общем, от ребёнка и подруги я вечером ушёл с царапинами, шишкой на лбу и счастливый.
Тогда я впервые подумал о том, что из меня вышел бы хороший отец.

Похожие мысли были и у Иванова, когда он на курорте лежал в гостинице, с мальчиком за стеной и думал о том.. что он вполне мог быть его сыном.
Иванов вспоминал свою молодость и самую главную любовь и смерть ребёнка при родах и сразу же после этого гибель любимой..
Так бывает, что после утраты той, ради кого ты жил, судьба и жизнь человека как бы останавливаются и обрастают неким хитиновым слоем: словно бы они живут вспять, из порхающего существования, превращаясь обратно — в кокон, разорвать который сможет лишь — смерть.

А дальше был пляж…
И читатель словит там свои «вьетнамские флешбеки».
Разве вам не стыдно, как Адаму и Еве после грехопадения, впервые появиться на пляже.. не загорелым и обнажённым?
Или стоять в одежде среди голых, словно рыцарь-идиот в тяжёлых доспехах?
Ах, порой так хочется скинуть тело, как одежду, подставив душу — лучам незакатного солнца.
О мой смуглый ангел, разве я не пытался сбросить своё нелепое тело, постелив к твоим милым ножкам, крылья свои?
Кстати, в рассказе ты тоже есть, но мельком.
И как тебе это удаётся? Ты нежно мелькаешь в рассказах Набокова, Дадзая, Апдайка..
Но чаще всего я вижу тебя на картине Уотерхауса — Северный ветер.

На пляже, Иванов увидел удивительной красоты смуглую женщину, и задумался: а каково это.. быть такой, как она?
Знаешь, я бы с удовольствием обменял сотни лет жизни в раю, на один день: быть твоим милым дыханием, или твоим язычком ощутить вкус черничного пирожного, или простого утреннего зелёного чая, который ты так любишь.
Неужели вам никогда не хотелось на миг узнать, что чувствует травка на утреннем ветерке, или вот эта дождинка, коснувшаяся милой шеи вашего любимого человека, с которым вы в разлуке?
Неужели никогда не хотели выйти за нелепые границы тела, морали, судьбы, и почувствовать, чему улыбается вон та старушка в парке на лавочке или стать просто счастьем птицы в синеве, чьё крыло так похоже на лермонтовский парус?

Наши мысли словно бы прижаты к какому то невидимому стеклу, и мы смирились с этим и лишь иногда, в любви и вдохновении, это окно словно бы открывается и мы соприкасаемся с полыхающей красотой жизни — полыхающей и обнажённой душой.
Но то ли боимся этого счастья, то ли себя боимся… и сами закрываем окна, прячась за окна морали, страхов, сомнений, обид, эго.
И вот на сцене сюжета появляется главный герой: солнечные очки: Иванову слишком больно и томно смотреть на этот блистающий мир.

В детстве, я сказал маме на пляже, что очки похожи на бюстгальтер для глаз. Мама улыбнулась и поправила свой купальник. Тогда улыбнулся и я, поправив свои тёмные очки.
В наших жестах была удивительная гармония и замедленная синхронность, какая бывает в ласковом эхе, с элегантностью женщины, опоздавшей на свидание, но с милейшей улыбкой.
Мне тогда впервые пришла в голову мысль: вот бы все люди обнажались до души, снимая тела, мораль, обиды, страхи — как нелепые очки..

После первого же посещения пляжа, наш милый географ — «сгорел».
И снова на страницах у нас под руками, проносится табун солнечных зайчиков: Набоков описывает, что закрывая глаза, Иванову мерещились отблески солнца в веках, знакомые нам как «марсианские каналы».
А на самом теле географа, проступил к вечеру «архипелаг огненной боли».
Как заметит внимательный читатель, сквозь телесное марево нашего географа, словно бы проступают очертания каких то небесных островов и пейзажей.
Иванов всё хочет что то вспомнить, что то главное и важное в своей жизни, что то счастливое…
Но не хватает ещё капельки или две, для того что бы вспомнить.

О чём же он хотел вспомнить? О любимой своей, умершей? Или о том, как цветок радуется капле дождя?
Почему мы помним всякую чушь, мусор воспоминаний, а не помним, как были сиренью до того как родиться, не помним, как были ласточкой или травкой, и потому, словно бы смутно припоминая что то, называем любимую — ласточкой и травкой, словно бы желая уже сейчас, на словах хотя бы, соединиться в вечности, сняв тела, как ненужную одежду?
Толстому бы понравился этот рассказ Набокова.
Это самый нежный апокриф повести Толстого… Про Ивана Ильича.

А ещё в рассказе есть милый солнечный зайчик к пьесе Чехова  — Три сестры.
Помните, один учитель (!) написал на доске слово — чепуха, а ученик подумал, что это на латыни и прочитал: реникса.
Так и мальчик, идя с учителем по лесу, на совершенно детски-райскую фантазию Иванова, словно они идут где то в чудесном малазийском лесу, и вот-вот вылетит удивительная птица с синими длинными перьями.. заметил ему, с зевочком: квахт..
По немецки — чепуха. И его поправил Иванов, что по-русски это чепуха, чушь.
Он сам не понял, что это был приговор этой глупой жизни, с её истинами и моралью. Приговор «человеческому».

Таким образом бы видим как бы фотографический негатив: маленький мальчик, уже словно изуродован взрослыми истинами, моралью и т.д. Он — сам, весь, как очки. Он ограждён навсегда от вечной красоты природы и жизни. Он чуточку.. умер. Это просто вопрос времени. Ну вырастет он. И что? Он будет жить и чувствовать по накатанной, как указывает мораль, эго, эпоха и прочие взрослые ущербные истины.
И наоборот, милый и нелепый Иванов, наивен и чист сердцем, как ребёнок.
А таким.. нет места на этой грубой и нелепой земле, где торжествуют плотоядные истины взрослых.
Все мы однажды вспоминаем что-то важное, вечное, что словно бы хотели вспомнить всю свою жизнь.

Разница лишь в том — когда мы это вспоминаем: в одинокой старости, вспоминая милого друга в молодости?
Или в зрелом возрасте, плача в жаркую подушку?
О мой смуглый ангел.. встретив тебя, я словно бы чуточку умер сразу же воскрес: потому что я вспомнил, зачем я живу и для кого я живу. Я просто вспомнил, что  — живу и что счастлив.
А всё остальное, уже не важно. Я успел снять очки и взглянуть на тебя, неземную, — душой,всей судьбой  и прильнуть к тебе, вечной  — обнажённой душой.
Дальше — вопрос стиля. Жизнь и смерть, быть может и правда, лишь вопрос стиля..
Прибой синевы к ногам и к сердцу, пена крыльев. Крики чаек..
Мой крик в ночи, когда я просыпаюсь в холодном поту лишь от того… что тебя, о совершенство, не было в моём сне.