5

сорт оф саундтрек (извините)

В самом начале был Сад. Наверное, это неслучайно: похоже, именно так нам проще всего осмыслять самые главные, самые огромные и невообразимые вещи – жизнь, смерть, Бога (что, в конечном счете, одно и то же): созерцая цветы и деревья. Дерево – это идеальная метафора. Силясь понять смерть, человек оглядывается на кусты и деревья, медленно умирающие осенью и вновь оживающие весной; на зерно, которое ложится в черную землю, чтобы снова восстать, воскреснуть, вытянуться до небес – и вкладывает в них все свои надежды: на воскресение из мертвых, на новое рождение, на продолжение себя самого в собственных потомках, на то, что, растворившись в земле, он даст пищу новой жизни. Поэтому-то, наверное, в том самом первоначальном Саду не было смерти. Впрочем, Сад – это не только потерянный рай, но и начало цивилизации: Garten – о-город – город; культура – это возделывание; Сад подарен человеку, чтобы возделывать его и хранить его. Кажется, какой дорогой не пойди – в конце концов на горизонте непременно замаячит Сад.

В Библии Бог «ходит по раю (по Саду!) во время прохлады дня»; но времена изменились, и «Ирис» Луизы Глюк – это не Бытие, это Иов. Конечно, куда там ей со своими мелочными проблемами до страдальца Иова – но Сад, помимо всего прочего, штука страшно энергозатратная и малопредсказуемая. Приживется – не приживется? А вдруг похолодает? А вдруг засуха? А вдруг град? Вспомните своих бабушек, часами копающихся на дачном участке. Сад может быть Эдемом или обиталищем Гесперид, символом Венеры, Богоматери или человеческой цивилизации, микрокосмом в макрокосме или наоборот, - но еще это непослушный, непостоянный, требующий неотлучного внимания клочок земли, который надо вскапывать, поливать, пропалывать, удобрять, оберегать от жары и от холода, от солнца и от града, от всевозможных паразитов, болезней, вредителей... «Дикий ирис» - это мольбы и жалобы нового Иова в защитных перчатках и с садовым секатором:

Некогда я верила в тебя; я посадила смоковницу.
Здесь, в Вермонте, в стране без лета.
Это была проверка: если дерево выживет,
значит, ты существуешь.

Следуя моей логике, тебя нет. Или ты пребываешь
исключительно в местах с более тёплым климатом,
в жгучей Сицилии, Мексике, Калифорнии,
где выращивают невообразимые
абрикосы и прихотливые персики. Вероятно,
они видят твоё лицо там, в Сицилии; у нас –
разве что подол твоего одеяния. Я должна заставлять себя
делиться с Джоном и Ноахом выращенными помидорами.

Если где-то в другом мире есть справедливость,
те, кого природа принуждает
к умеренности, должны получить
львиную долю от всех вещей,
предметов вожделения – жадность,
обращённая в хвалу тебе. И никто не восхваляет
ревностней, чем я, с такой мучительно сдерживаемой
страстью; никто не достоин больше, чем я,
сидеть по правую руку, если таковая существует,
вкушая от скоропортящейся, но бессмертной смоковницы,
которой странствия не под силу.

Впрочем, слышим мы не только Луизу-Иова. Каждый цветок здесь обладает собственным голосом: смиренные фиалки, циничная «ведьмина трава», трагические лилии – каждый по-своему, но об одном, все об одном и том же: о жизни, о смерти, о Боге. Бог присутствует тоже, но герои едва слышат друг друга; Его – тем более.

Я потакал вашим вкусам, терпеливо изучая
ваши привычки, обращаясь

только через посредников: земные предметы
для вас предпочтительней –

усики
синего ломоноса, свет
раннего вечера...

Ты должна научиться любить меня. Люди должны научиться любить темноту и безмолвие.

Немецкая фамилия поэтессы – ложный сигнал: этнически Луиза Глюк – еврейка, выросшая в семье выходцев из Венгрии и всю жизнь прожившая в США. Несмотря на это, читая «Дикий ирис», трудно не вспомнить о Рильке, а то и о Целане. Здесь они, впрочем, «пересажены» (снова «садоводческая» терминология!) на с англоамериканскую почву с ее привычной «бытописательской» поэтикой. Мистический настрой, тем не менее, преобладает; или – просвечивает сквозь поверхность, как яркий свет сквозь нагое дерево. При этом Глюк очень умеренна, избегает громких слов и выспренних оборотов.

Хронологически «Дикий ирис» растягивается на целое лето – и даже дольше: от поздней весны с периодическими ночными снегопадами до осени, когда наконец умирают обреченные лилии, - но поэма (поэмы?) с самого начала приобретают трагический оттенок. Цикл открывается смертью (Выслушайте меня: то, что вы называете смертью, я помню...) и смертью же и завершается. В самых пылающих красках лета сквозит тень будущей осени. (Не поэтому ли в детстве лето часто казалось мне довольно зловещим временем?) Конец, однако, оборачивается принятием неизбежного – и торжеством. Последние строки поэмы – это смерть и одновременно – космический брак; поскольку ни рассказчик, ни адресат никак впрямую не маркированы, не до конца ясно, к кому обращается героиня: к мужу? к Богу? Или это Природа говорит со своим Создателем? Умирающий сад – с тем/той, кто его возделывал?

Для мужчины и женщины
возделанный ими сад подобен
звёздному ложу, здесь они
медлят летним вечером –
но становится зябко и внезапно
их охватывает страх: это
может кончиться, подвергнуться
опустошению. Всё, всё
может быть утрачено;
в душистом воздухе бесцельно
вздымаются узкие колонны, за ними
волнующееся море маков –

Тише, любимый. Мне безразлично,
сколько лет отпущено до возвращения:
этим летом нам предстала вечность.
Я чувствую твои руки хоронят меня,
чтобы её великолепие открылось.

P.S. Какая же у российского издания обложка великолепная.