4

Sapienti sat

Не знаю, кто придумал переводить homo sapiens как «человек разумный». Ведь разум по-латыни ratio. А homo sapiens должно быть «человек понимающий». Понимание — вот удивительная (Розанов посвятил ей восемьсотстраничный трактат, но так и не понял) способность, отличающая человека от прочих существ. Компьютер играет в шахматы лучше человека, но не понимает этого. Собака, безусловно, понимает, что перед ней хозяин, но едва ли понимает, что понимает это. Настоящее — человеческое — понимание рекурсивно. Я понимаю, что понимаю, что понимаю, что понимаю… И чем больше оборотов набирает этот процесс, тем сложнее ответить на вопросы: что значит понять? откуда берется смысл? как мы понимаем? И тогда нам приходится скрывать свое непонимание понимания за словами «наитие», «озарение», «откровение». Так знание встречается с мистикой. Так рождаются миры.

В мире Игана, как и в нашем, понятно далеко не всё. Конечно, к 2055 году люди в полной мере освоили биотехнологии: микроорганизмы производят пищу и топливо, лечат болезни, строят искусственные острова, совершенствуют тело человека и позволяют ему менять свой пол на один из семи, вплоть до полной асексуальности. Многие осознали, что «моногамия, равенство, искренность, уважение, нежность, самоотверженность — чистой воды инстинкты, естественные проявления биологии пола»; следствием этого понимания стало движение техноанархизма и создание Безгосударства — плавучей территории посреди океана, жителей которой объединяет «недопустимость насилия и принуждения» и желание принимать действительно собственные решения, а не навязанные господствующей моралью, правящими законами, человеческой природой или коллективным бессознательным. Но даже они бессильны понять главное: смысл и суть Всего. Даже они всё еще живут в «Эру Невежества». Поэтому и они подвержены Отчаянию — психической травме «частичного понимания».

Тысячелетиями человек стремился понять себя и Вселенную. Да что стремился — живота не щадил! Ради понимания были придуманы все мифы и религии человечества, ради понимания становились философами, мистиками и учеными. Но в какой-то момент над стремлением к истине возобладала конкуренция за обладание ею — и обнаженную статую Веритас каждый принялся рядить в свои одежды — из лучших побуждений, разумеется. Что же получится, если вечную победу одержит какой-то один модельер? Иган ничтоже сумняшеся утверждает, что лучшая из утопий, идеальное общество, расколдовавшее мир до самого его нутра. И «мимо нас, глядя в безоблачное голубое небо, зачарованные его безупречной логикой, шагали люди» Информационного Космоса… Нетрудно догадаться, что имя того модельера — наука, точнее Теория Всего.

Что предлагает миф? Тотальное объяснение (если угодно, «объяснение», но сути дела это не меняет). Что предлагает наука? «Это работает» и «фальсифицируй меня!». Стремление же построить теорию, способную охватить и раз и навсегда объяснить «всё на свете: от бабочки-поденки до сталкивающихся звезд», ничем принципиально не отличается от желания мистика знать «неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». Ведя на протяжении всей книги глубокомысленные беседы о Теории Всего (например, о четырех фундаментальных взаимодействиях, о десяти измерениях, о симметрии допространства), Иган так и не признался в главном: Всё — это всё познанное (или хотя бы предполагаемое), однако нельзя построить теорию абсолютно неизвестного, немыслимого, нежданного. А такого — кто возьмется доказать обратное? — полна Вселенная, да с горочкой.

Тем самым Иган переворачивает метафизику с ног на голову. Религиозные сектанты отстаивают у него хоть какую-то трансцендентность (а по сути защищают теорему Гёделя о неполноте любой системы), ученые же придумывают теорию, «которая сама себя доказывает, сама себя защищает от нападок, устраняет конкурентов и никакой критики не допускает». Ясный, последовательный, в чем-то даже героический сциентизм Игана оказывается скроенным по мерке классической религии, так что неудивительно, что понимание главным героем Теории Всего явилось мистическим озарением — «единым вздохом» и «громом с ясного неба». Как, в конце концов, может журналист в одночасье стать физиком? А вот испытать религиозное пробуждение — ничего удивительного.

Что же возвещает нам новый пророк Информационного Космоса? Не более чем старую истину софистов о человеке как мере всех вещей, возведенную в превосходную степень в качестве сильного антропного принципа: наблюдатели необходимы для обретения Вселенной бытия (формулировка Уилера). Понимающие, разумеется, наблюдатели, не компьютеры или собаки. Такой полностью понимающий наблюдатель (я бы даже ввел аббревиатуру: ППН, уж больно идея хороша) «объясняет и тем самым создает» реальность. То есть садится на трон бога-творца. И вновь мы слышим отголоски давней мифомечты человечества быть «как боги, знающие добро и зло» (читай: фундаментальные принципы мироздания).

Психологически это объяснимо: неуютно жить в незнакомом, значит враждебном мире. А понятнее всего то, что тобой же и создано — с нуля, по винтику. На существование же в незнакомом мире — более того, мире, который множит свою неизвестность, громоздит чужеродность и смеется над попытками его понимания — нужно еще отважиться, решиться, выковать волю. Отчаяние и отвага — как далеко оказываются разнесены эти антонимы, и как символично, что свой роман Иган — при всем его техно-оптимизме — назвал именно первым словом! В оригинале, впрочем, distress — страдание, несчастье, но смысл тот же. Страдание требует лекарства, которое тут же появляется под видом Теории Всего, отвага требует сопротивления, неизвестности, бездны. Отвага — вот кисть того творца, который рисует не мир, но миры, причем начинает не с фундамента, а с широко распахнутых окон. Sapienti sat. Прочее дорисует воображение.

По Игану, наука объединяет, культы разъединяют. В этой плоской дихотомии не хватает третьей стороны, дающей реальный объем, — искусства. Девятая симфония объединяет разных людей не хуже, чем ОТО. Рискну утверждать, что она еще и глубже, чем ОТО. С точки зрения всё того же понимания. Ведь в понимании любой физической теории можно выделить лишь несколько ступеней — от проникновения в смысл словесных фиксаций до постижения сути формул и выведения новой теории, делающей старую своим частным случаем; напротив, музыкальное произведение принципиально неисчерпаемо — его освоение может начаться с воздействия на еще неокрепший разум младенца, чтобы продолжиться бесконечным погружением в бесконечный мир художественного творения. Нельзя, однако, написать симфонию, которая бы включила Девятую как свой частный случай. Но можно ввести в свою симфонию ту или иную тему Девятой, дабы отсылки породили новые смыслы, множащие новые понимания.

Нет, я не против Теории Всего (известного). Более того, убежден, что когда-нибудь эту теорию превзойдут Теория Совершенно Всего и Теория Уж Теперь Точно Всего (с дополнениями). Но если Теории Всего и суждено повлиять на всех, не перспективнее ли выразить ее не «хитросплетением слов и уравнений», которые, по мнению нашего героя-журналиста, «без труда выводятся математическими методами», но музыкальной темой, сколь всеобъемлющей, столь и общедоступной (не теряющей при этом своей бездонной глубины)? Фантастика? А все ж не мистика! У Игана четырехлетние малыши, уже усвоившие Теорию Всего, бодро, словно дети Дюны, читают доклады об Информационном Космосе; я не знаю, как впитываются с молоком матери уравнения, но музыка действительно может быть понята сознанием еще и не родившегося ребенка. И пониматься вновь и вновь, по мере его взросления. Так открывается уже не Информационный, но Творческий Космос, в котором есть место всем, а не только физикам (и их поклонникам). Так понимание становится настоящим принципом созидания, а не только объяснения. Так отчаяние от того, что ars longa, vita brevis, сменяется отвагой бесконечного движения навстречу новому.

Ведь понимающему достаточно.