5

Ума не приложу, как автору удается держать ту настолько высокую планку, которая была безапелляционно констатирована в предыдущих произведениях. В одном из фрагментов книги как раз и описано подобное мастерство: когда мы читаем о впечатлениях отца главного героя на выступлении.
Подобно главному герою, автор так же акцентированно взял "первые ноты", нисколько не боясь обесценить дальнейшие эмоции от будущих пассажей, возводя все новые и новые вершины внутри, неведомым образом преодолевая их фортиссимо и открывая в себе "второе", "третье" и другие последующие дыхания.
В книге перед нами, как на ладони, главный персонаж. Мы переносимся по временным отрезкам его жизни, наблюдая, как происходит становление его личности, акценты его открытий и преодолений. Простота слога ненавязчива, плавность сюжетных переливов гармонична. И на меня они оказали самое лучшее впечатление. Возможно, из-за того, что очень многое из детских событий перекликались с моими, и я словно возвращалась в наполненные музыкальными гармониями классы школы, словно опять страдала на уроках сольфеджио и участвовала в академконцертах.
Размышления о скоротечности жизни мне близки. Даже религиозный слой в произведении никак не омрачает контекст, а то, что автор знает то, о чем пишет - подкупает.
Прекрасный автобиографический (отчасти) роман. Как мне показалось - это вариации на жизнь автора, он словно фантазирует, как бы все сложилось в одной из параллельных реальностей.

Играй с нюансами, не уставала повторять ученику Вера Михайловна. Само слово нюанс Глеба завораживало. Оно было таким выразительным, таким утонченным, что не требовало объяснений. Играть с нюансами стало любимым занятием юного домриста. Увлекаясь, он, случалось, ставил пальцы не туда или ударял не по тем струнам, и тогда Вера Михайловна кричала: лажа! Но в крике ее чувствовалось понимание того, что технический брак возник как вынужденная жертва во имя красоты. Исполнитель знал, что лажа ему простится, в то время как отсутствие нюансов - никогда

Он пришел на выпускной концерт... Мальчик исполнил его без единой помарки, при этом не просто следовал указаниям великого итальянца, но добавлял что-то невыразимое, от чего Федор почувствовал волнение. Уже начальные ноты (соль, фа-диез, соль), которые многие исполнители склонны проглатывать, Глеб сыграл акцентированно, на вызывающем фортиссимо, и это прозвучало почти трагически. Такое начало обеспокоило Федора, полагавшего, что, сыграв первые ноты на таком подъеме, исполнитель обесценит все дальнейшие эмоции концерта. Потому что на этой силе чувства (ее можно достичь лишь единожды) всю вещь не сыграть, а оканчивать уровнем, который ниже изначального, - это провал. В прямом смысле провал, движение вниз. Но тут случилось необъяснимое: играя концерт, Глеб взял вершину еще более высокую - но это была уже другая вершина. Он (и именно это казалось необъяснимым Федору) не пытался дважды штурмовать одну и ту же высоту. В какое-то мгновение возникла другая, прежде невидимая вершина или - это становилось все очевиднее - образовалось еще одно измерение во своей собственной вершиной, и к ней-то стремился теперь его сын. Здесь Федор мысленно поправил сам себя: измерение не образовалось, его образовал Глеб.

На последней ноте поднимаю глаза и смотрю в зал. Вижу, как в отраженном от сцены свете блестят мокрые щеки. В руках аплодирующих мелькают носовые платки. Видны только зрители первых рядов, но я знаю, что там, в темной глубине зала, мою музыку чувствуют так же остро. Может быть, даже острее: подобное нередко происходит с теми, кто не может позволить себе хорошие места.

Однажды в присутствии Глеба к Ивану Алексеевичу подошел доцент Чукин и назвал полифонию лжеучением. Свою научную карьеру Чукин построил на споре с Бахтиным. Полемика с покойным оппонентом была удобна и напоминала шахматную партию с самим собой.

Комсомольская организация вызывала Глеба на заседание своего бюро. Получив приглашение, Глеб решил посоветоваться с Дуней. чьи связи были по преимуществу международными. Дуня, не раздумывая, предложил Глебу обвинить бюро в политической близорукости. Это словосочение когда-то встретилось ему в учебнике истории КПСС и сразу же пришлось по сердцу. Он показал Глебу, как это надо произносить - строго и немного задумчиво. Может быть, даже с прищуром - близорукость, как-никак.

Он полагает, что в становлении его как музыканта годы разлуки с музыкой сыграли решающую роль. Они не дали ему привыкнуть к собственной игре. Все эти годы он продолжал слушать небесную музыку, не испытывая привязанности к земному ее исполнению, которое всегда несовершенно. А кроме того - гланвое, чего не хватает музыке, - это тишины. Только в гармонии с тишиной и может существовать музыка. Без паузы звук неполон, как неполна речь без молчания. Музыкальная пауза Глеба растянулась на много лет, но это была лишь пауза. Для понимания музыки она оказалась важнее многолетней игры.

- Меня, дорогой, сейчас очень трудно испугать. Так же, как уговорить куда-то идти.
- Ну а, допустим, за идею? Всякая большая идея нуждается в защите.
- Да не нуждается она ни в чем! Защищай ее в себе.
- Проблемы всего народа в себе одном, боюсь, не решишь.
- А не надо решать проблемы народа - ты же вижишь, чем это обычно кончается. Реши свою. Пусть каждый решит свою, и все у народа будет в порядке.

- Все идет по плану. Смертельно хочется курить.
При слове смертельно я вздрагиваю. Есть слова, не созданные для хирургов.

Отец. Свидетель прошлой моей жизни. Он ушел, но прошлое осталось - ему, прошлому, очевидно, не нужны свидетельства. Когда из музея похищают античную скульптуру, это не отменяет историю античности. Просто античность становится на одну скульптуру беднее.
Если исходить из обычного порядка вещей, то между мной и смертью стоял отец. Был той превой шеренгой, которая гибнет в бою. Теперь эта шеренга - я. А бой, понятное дело, заведомо проигранный, никто его еще не выигрывал.

26:09