5 О пользе сливок

…если не о чем говорить, но есть в комнате кошка или собака, заводится разговор о ней: если ни кошки, ни собаки нет, то о детях. Погода, уж только третья, крайняя степень безресурсности.
Н.Г. Чернышевский, «Что делать?», 1863

Удивительная книга. Нередкий для левого движения образец тюремной прозы (как не вспомнить хотя бы Репортаж с петлей на шее), но ценность его не только в обстоятельствах создания и не в долгой истории влияния на известные личности и широкие круги советского общества, а в какой-то удивительной, повторюсь, свежести. Автор, хоть и заметно торопится, очень задорно общается с читателем, разговаривает открыто, смело, порой с некоторым наездом, вызывая и сейчас неожиданные реакции (у меня), а в середине XIX века, вероятно, явно был новым словом в благопристойном (как нам может показаться) мире классической русской литературы.

Автор не желает и не скрывает, что его книга была задумана как ответ на роман Тургенева «Отцы и дети», отсюда эта явная, нарочитая перекличка в фамилиях главных героев - Кирсанов тут и там, лягушек несчастных режут для красного словца пачками. Но ответ этот, который должен был показать, что Базаров – лишь жалкая пародия на Лопухова и истинного Кирсанова, далеко ушел от такой простой цели, став самостоятельным произведением о новой этике. Прежде чем мы перейдем к ее обсуждению, не могу не отметить, что эти милые совпадения фамилий, которые могут что-то означать, а могут и не означать, придают русской классике дополнительной прелести. Взять хотя бы Павла Корчагина из «Школы» Гайдара.

В этом же контексте заинтересовал меня и Рахметов, который, как писали советские исследователи, имел вполне реального прототипа, некоего Бахметьева. Он-де и деньги Бакунину возил, и стальным человеком был, и сгинул, попытавшись основать новое общество на Маркизских островах (как тут не вспомнить Кристиана Крахта с его Империей). Однако кроме столь лобового и, вероятно, однозначного сравнения, можно создать сущности сверх необходимого и попробовать увидеть в Рахметове намеки на, внезапно, Тургенева, вернее на то, что и он мог быть таким. Знатный род, ведущий свое происхождение от татарских выходцев на Русь, имение в верховьях Цны (ведь именно здесь бродил Тургенев в своих «Записках охотника»), как обойти стороной такие намеки?

Заметную часть книги занимает создание и развитие швейных кооперативов. Вера Павловна старается и преуспевает. Я, наученный горьким опытом XX века, ждал срывов и проблем с учетом, но автор писал в другую, несколько более наивную эпоху, где мог себе позволить полный и безоговорочный успех. Удача с кооперативом напомнила мне маниловские планы Левина в «Анне Карениной», где Толстой тоже рассказывал о полной и безоговорочной победе своих земельных реформ. Я и там все время ждал, что дело не пойдет и накроется медным тазом, однако веру писателей-классиков в себя не перешибить. Чернышевский в этом плане более реалистичен – намек на III отделение в книге довольно жирный, эта сила разрушает планы по неудержимой экспансии кооперативов, которые должны были бы в противном случае быстро изменить мир.

Да, это времена наивной, но довольно значимой веры в разумное переустройство общества. И, заметим, веры в расцвет семьи народов, стоит вспомнить хотя бы умиление Короленко малороссами. Хобсбаум любопытно писал об этом времени в Эпохе революций, наивно, перспективно и без понимания многих негативных сторон процесса. Чернышевский был явно из той же плеяды деятельных, умных и наивных, вернее – наивно верящих. Даже мова в книге есть, мимолетно, но отражая определенный штрих.

В этом плане любопытно сочетание прогрессивной личной этики, к которой мы никак не перейдем, с несколько снобистским отношением к замкнутым в ритуал культурам. Автор спокойно относится к колониальной экспансии (как иначе интерпретировать пассажи о том, что Новая Россия будущего – это не та Новая Россия середины XIX века, где Одесса и Херсон, а гораздо дальше на юг?), пеняя китайцам за их традиционную жестокость. Сохранить такое отношение к традиционным культурам с верой в прогрессивность экспансии в XX веке левому движению не удалось (отметим это, не поднимая вопрос о корректности такого подхода), случилась даже инверсия – осуждение колониализма привело к некоторому зацикливании на превознесении локальных традиций.

Любопытно и то, какое сильное воздействие на Чернышевского оказал Хрустальный дворец. Здание из металла и стекла казалось столь привлекательным образом будущего, что в нем без труда фантазией автора помещалось утопическое сельскохозяйственное предприятие из очередного номерного сна Веры Павловны. Интересно, когда у будущего есть такое вполне ощутимое воплощение.

И об этике. Все остальное, будем честны, предельно любопытно, важно местами и многое объясняет в образе мыслей автора, но писал он книгу для рассказа об этике. В «Что делать?» Чернышевский предстает яростным феминистом, удивительно (в который раз появляется в этом кратком отзыве это слово?) легко сочетающим свой феминизм с разумным эгоизмом. Подход этот любопытен тем, что он, вроде бы, не должен быть в чести у левого мыслителя, ведь разумный эгоизм по идее должен приводить к обществу, где выше всего ценятся индивидуальные интересы (несмотря на любую осознанную необходимость). В пределе все это должно вылиться в (знакомую мне лишь по описаниям) мертвую антиутопию Айн Рэнд, где индивидуумы находятся в постоянной классовой войне против общества. Но Чернышевский оптимистичен, он утверждает, что саморегуляция разумного эгоизма будет сильнее центробежных тенденций. В этом разумный эгоизм Чернышевского сродни согласованному солипсизму, когда индивидуальные миры все же усредняются и дают некую рациональную картину мира. Тень этой веры в разум и его победу над животным эгоизмом мы могли наблюдать в знаменитых картинах будущего в «Государстве и революции» В.И. Ленина, который, как известно, этикой Чернышевского был очарован.

В итоге мы имеем любопытную умную книгу, когда-то возведенную в канон, растиражированную, затертую до шуточек и опошления, но от этого не потерявшепотерявшую ни грамма положительного этического заряда. Удивительно, что из школьного прочтения (да, мы в начале 2000-х в нашей глубинке еще читали «Что делать?» в школе) я ничего этого не запомнил.