3.5

Второй детектив из серии «Оксфордских убийств». Действующие лица все те же: профессор математики Сэлдом и аргентинский аспирант. В центре повествования – общество Льюиса Кэрролла (сплошь университетские профессора, при этом почти каждый написал книгу про Кэрролла), и его дневники. И это не просто местечковый клуб по интересам. Его членом является сам принц (наверное, тот, который нынешний король, но имя вежливо не названо). Случайно обнаруживается текст про вырванную страницу дневника, который, по мнению обнаружившего его человека, позволит заново посмотреть на многое. И даже заставить переписать в имеющихся многочисленных биографиях целые абзацы. Грандиозная находка! Крушение основ! Караул!

Начало фразы нам показывают почти сразу, а вот конец удастся узнать только в финале. Оставшееся время читатель мучается в неведении, а автор наслаждается производимым эффектом, заодно показывая фотографии маленьких девочек, которых снимал Кэрролл, и рассуждая об этой части его увлечений. Тема скользкая и желтопрессовая, но удалось рассмотреть ее очень тактично и интеллигентно, даже, я бы сказала, в чем-то академично, с какой стороны не посмотри. Не подозревала, между прочим, что во времена Кэрролла девочка 12 лет уже вполне рассматривалась, как потенциальная невеста. И, кстати, после 12 лет он терял к ним интерес. Да-да, невозможно не провести аналогию с Гумбертом и его нимфетками.

Трупы, разумеется, тоже присутствуют. И еще конверты без имени отправителя. И нам пытаются намекнуть, что в основе убийств цитаты из «Алисы»:

«вещество под названием аконитин: смерть от него мучительна, а симптомы удивительно похожи на те, какие вызывает пирожок Алисы: отравленный чувствует, что его голова и конечности растут, разбухают, будто вот-вот лопнут, разорвутся на части».

В сравнении с первым романом в серии, этот менее удачен. И детективная часть слабее, и прочая – не так, чтобы читать не отрываясь. Однако, определенное обаяние эта книга все равно сохраняет. Все-таки научная среда всегда привлекательна. Хотя, мне кажется, что автору куда лучше удался бы производственный роман из жизни математиков, чем попытка вплести это в детектив.

Прекрасное внутри тоже есть. Мне, например, страшно понравился пример про гавагай.

«Дотошный английский антрополог приплывает на остров к туземцам, которые никогда не вступали в контакт с чужими. Пробегает кролик, туземец показывает на него и говорит гавагай».

«Что должен записать антрополог в свою словарную тетрадку?»

Я уже участвовал в подобном семинаре и теперь наблюдал, как студенты изо всех сил сдерживались, чтобы не дать ответа, который казался им очевидным, будто бы понимали всю злокозненность вопроса.

– Ключевое условие, – объяснял Селдом, – в том, что наш антрополог по-настоящему дотошен и позволяет себе записать «кролик» только как первоначальное, переменное значение, поскольку отдает себе отчет, что туземец мог сказать: «еда», или «животное», или «бедствие», или «длинные уши», или «белый цвет», или «сезон охоты». Или даже могло так быть, что кролики на том острове – священные животные, и гавагай – ритуальное обращение, повторяемое всякий раз, как мимо пробегает кролик. А могло случиться и так, что на острове мало кроликов, все наперечет, и тогда Гавагай – имя собственное этого конкретного кролика. Или наоборот, кроликов великое множество. И для их различения имеется подробная классификация, такая же, как у эскимосов для разных видов снега, и гавагай означает «кролик-белый-живой-бежит», но совсем другим словом обозначается «кролик-белый-мертвый-на блюде».