5 Экономика с человеческим лицом

Считается, что Смит был апологетом напористой буржуазии; это не так. Как мы увидим, он восхищается деятельностью ее представителей, но подозрительно относится к их побуждениям и, кроме того, ни на минуту не забывает о нуждах огромных масс трудящихся. Вообще, он не считал своей целью защиту интересов конкретного класса. Его заботило создание богатства всего народа. А согласно Адаму Смиту, богатство состоит из благ, потребляемых всеми членами общества, пусть, разумеется, и в разных объемах. Система совершенной свободы предполагает существование как богатства, так и нищеты.

У Адама Смита была весомая причина одобрять накопления. Будучи философом, он испытывал подобающее философу презрение к тщеславию новоявленных богачей. В накоплении же ему виделась выгода для всего общества. Ведь стоило вложить накопленный капитал в оборудование — и оно гарантировало то чудесное разделение труда, что умножает производительные возможности человека.

Новые промышленники использовали похвалы Смита в адрес свободного, ничем не стесненного рынка в качестве теоретического аргумента при первых же попытках правительства разобраться с постыдным положением вещей. Дело в том, что из теории Смита с необходимостью вытекает справедливость доктрины laissez-faire — режима абсолютной свободы рынка. Великий экономист был уверен, что чем меньше государство вмешивается в экономическую жизнь, тем лучше, потому как по природе своей оно расточительно, безответственно и непроизводительно. И все же Адам Смит не возражал против действий государства, направленных на повышение всеобщего благосостояния, — а именно в этом и пытались всех убедить его адепты уже после смерти учителя.

Более того, он не только не противостоит деятельности государства как таковой, но и указывает на три задания, которые оно должно выполнять в обществе совершенной свободы. Во-первых, что неудивительно, ему следует защищать общество от"насилий и вторжения" других обществ. Во-вторых, оно должно обеспечить"хорошее отправление правосудия" для всех граждан. Наконец, третья обязанность государства — это обязанность"создавать и содержать определенные общественные сооружения и учреждения, создание и содержание которых не может быть в интересах отдельных лиц или небольших групп, потому что прибыль от них не сможет никогда оплатить издержки отдельному лицу или небольшой группе, хотя и сможет часто с излишком оплатить их большому обществу".

Если, как во времена Смита, гигантских размеров компании обладают монополией на внешнюю торговлю, общество не может извлечь всю выгоду из дешевизны зарубежных продуктов.

А значит, говорит Смит, эти препятствия должны исчезнуть. Рынок должен быть свободен в выборе естественного уровня цен, оплаты труда, прибылей и объема выпуска; все, что мешает его работе, осязаемо сокращает настоящее богатство народа. Но поскольку совершенно любое вмешательство государства, включая законы о минимальной чистоте на фабриках и запрещение приковывать детей к станкам, могло быть истолковано как помеха деятельности рынка, цитаты из"Богатства народов" широко использовались в борьбе с первыми попытками принятия хоть сколько-нибудь человечного законодательства. Несправедливость судьбы: человек, предупреждавший о том, что класс алчных промышленников XVIII века"обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его", помимо своей воли стал их святым покровителем. Даже сегодня невнимательное отношение к его философии приводит к тому, что Смита считают консервативным экономистом, хотя по сравнению с любым современным либеральным экономистом его неприятие мотивов предпринимателей было куда более открытым.

Мальтус и Рикардо сделали удивительную вещь. Они превратили обитателей с оптимизмом смотревшего в будущее мира в безнадежных пессимистов. Отныне рассматривать нашу Вселенную как среду обитания природных сил, которые с неизбежностью принесут каждому члену общества счастье и процветание, было откровенно нелепо. Совсем наоборот: если раньше казалось, что эти силы целенаправленно пытаются привнести в мир гармонию и спокойствие, то теперь они выглядели угрожающе и зловеще. Если человечеству удастся справиться с армией голодных ртов, то, вполне вероятно, ему придется столкнуться с потоком никому не нужных товаров. В любом из этих двух случаев итогом продолжительной борьбы за прогресс станет довольно печальная картина. Получаемых работником денег будет едва хватать на пропитание, усилия капиталиста будут приносить выгоду кому угодно, но только не ему самому, и один помещик сможет по-настоящему ликовать.

На самом деле взгляды Адама Смита, Мальтуса и Рикардо роднит не только общая для них структура, как мы бы сегодня сказали, капиталистической экономики. Помимо этого, все они считали рабочий класс по существу пассивным. Ни один из этой троицы и намеком не допускает, что в один прекрасный день нищие работники задумаются над возможностью внесения изменений в функционирование системы, а то и построения своей собственной системы на месте старой.

Неудивительно, что утописты доходили до таких крайностей. Да, законы казались неоспоримыми, но жизнь в том обществе, которым они повелевали, было едва ли возможно выносить. Утопистам ничего не оставалось, как, набравшись храбрости, заявить во всеуслышание, что вся система должна измениться. Если это называется капитализмом, говорили они, кивая в сторону прикованного к станку Роберта Блинкоу, позвольте нам жить по-другому — соблюдая моральные кодексы, будь то в Кооперативных селениях или в курортной атмосфере фаланг. Реформаторский порыв утопистов — а мы познакомились лишь с маленькой их частью — шел от сердца, но не от рассудка.

Отчасти по этой причине мы и называем их утопическими социалистами. "Утопия" была не только стоявшим в конце пути идеалом — она определяла и способ движения. В отличие от коммунистов они искренне пытались убедить представителей высших слоев общества в том, что изменения общественного порядка пойдут тем на пользу. Коммунисты обращались к массам и призывали в случае необходимости применять для достижения своих целей насилие; социалисты же искали последователей среди таких же, как они, — интеллигентов, мелкой буржуазии, свободомыслящих представителей среднего класса и склонных к рефлексии дворян.

....раз колыбелью всех ужасов, с которыми они боролись, был ранний капитализм, они вполне предсказуемо ополчились на частную собственность и погоню за личным богатством. Лишь единицы задумывались о возможности реформ в рамках существовавшей системы — в те времена появлялось первое, очень расплывчатое трудовое законодательство, а слабые реформы, которые с большим трудом удавалось провести, не встречали особой поддержки. Утопистам было мало реформ, они требовали прихода нового общества, где императив"полюби ближнего своего" придет на смену примитивному обогащению каждого за счет другого. Краеугольным камнем прогресса человечества станут общинная собственность и совместное владение.

В искренности утопистов не стоит сомневаться. И все же утопистам с их прекрасными намерениями и выстроенными по зову сердца теориями не хватало уважения окружающих. Им была необходима поддержка человека, который всей душой был бы на их стороне, но при этом не позволял бы сердцу брать верх над разумом. Такой человек обнаружился в результате крайне странного процесса — окончательного обращения в социализм самого выдающегося, по общему мнению, экономиста той эпохи, Джона Стюарта Милля.
Вне всяких сомнений, для современников идеи Милля стали глотком свежего воздуха. Моральная чистота его воззрений была тем более примечательна в эпоху господства самодовольства и лицемерия.

Сколько бы энергии ни содержалось на страницах"Манифеста…", дьявольские нотки не были призывом к коммунистической революции — они были рождены отчаянием и болью. На деле всю Европу душила реакция, на фоне которой ситуация в Англии казалась идиллической. Джон Стюарт Милль писал, что у французского правительства"нет надежд на улучшение… оно движимо лишь самыми отвратительными и эгоистичными мотивами". Франция не была уникальной страной в этом смысле. Что касается Германии — на дворе было четвертое десятилетие XIX века, а Пруссия до сих пор не могла похвастаться наличием парламента, свободы слова или свободы собраний. В стране не было независимой прессы и суда присяжных, не говоря уже о терпимости по отношению к взглядам, хотя бы немного расходившимся с замшелыми представлениями об идущей от бога императорской власти. Италия была неряшливо скроена из застрявших в прошлом княжеств. Историк де Токвиль описывал николаевскую Россию как"оплот деспотизма в Европе" (несмотря на визит царя в оуэновский Нью-Ланарк).

Изобиловавший хлесткими фразами и остротами "Манифест…" был написан не только затем, чтобы распалить будущих революционеров или присоединиться к беспорядочному хору протестующих против нынешнего порядка. Его авторы предлагали нечто иное: философию истории, делавшую коммунистическую революцию не просто предпочтительным, но и неизбежным исходом. В отличие от утопистов, также желавших изменить общество в соответствии со своими взглядами, коммунисты не рассчитывали на сострадание людей или склонность последних к строительству воздушных замков. Вместо этого они предлагали тем связать свои судьбы со звездой, а затем лишь следить, как эта звезда неумолимо движется по небу. Прошли времена противостояний, в ходе которых победитель выявлялся на основании моральных качеств или особенно сильной ненависти к существующему порядку. Взору читателя представал хладнокровный анализ того, какая сторона на самом деле победит, ну а поскольку этой стороной был пролетариат, его лидерам оставалось лишь немного подождать.

Как всем прекрасно известно, "Манифест…" был детищем злого гения — Карла Маркса. Если быть точнее, этот теперь знаменитый текст родился в результате сотрудничества Маркса с потрясающим компаньоном, соотечественником, помощником и коллегой — Фридрихом Энгельсом.

Это были интересные и, безо всяких сомнений, очень значительные люди. К сожалению, довольно скоро они перестали быть просто людьми и превратились в фигуры. По меньшей мере до окончательного провала социалистического эксперимента миллионы людей воспринимали Маркса как духовного лидера калибра Христа и пророка Мухаммеда, а Энгельсу, таким образом, отводилась роль своего рода святого Павла или святого Иоанна. Сотрудники московского Института Маркса-Энгельса склонялись над их работами с тем благоговением, что высмеивалось в экспозициях находившихся неподалеку музеев атеизма. Возведенные в ранг святых в сталинской России и — в меньшей степени — в маоистском Китае, всему западному миру они казались дьявольским отродьем.
И то и другое несправедливо, потому как эти люди не были ни ангелами, ни демонами. Да и работам их далеко до Священного Писания, хотя и проклятий они не заслужили. Они относятся к великой череде экономических трудов, которым удалось упростить, осветить и прояснить нам устройство мира, и, как и все книги с этой полки, Марксовы не лишены своих недостатков. Разумеется, для мира интересен был прежде всего Маркс-революционер. Но даже в его отсутствие обязательно нашлись бы другие социалисты и провозвестники грядущего общества. Истинный вклад Маркса и Энгельса, не потерявший своего значения и сейчас, состоит отнюдь не в их не слишком успешной революционной деятельности. Политическая экономия Маркса — вот что на самом деле нужно понять и принять капитализму. Именно пророчество его неизбежной гибели стало самым важным следом, оставленным Марксом в истории нашего мира. Именно эта идея стала фундаментом для огромного здания коммунизма, и именно ее недостатки в конечном счете привели к его разрушению.

Природа капитализма такова, что он предрешит свой конец, а в процессе и выкормит главного врага.
Это был блестящий исторический анализ. Он не только предвосхитил великие перемены, но и предоставил возможность оценить наше прошлое под совсем другим углом зрения.

Гораздо важнее факта создания Первого интернационала был особый тон, который Маркс сообщил рабочему движению. Этот склочный и в высшей степени нетерпимый человек изначально сомневался во вменяемости любого, кто не принимал его аргументов. Он описывал экономические проблемы крайне точно, а на философские и исторические темы рассуждал с известным красноречием; что до его политических текстов, то они изобиловали грубостями и непристойностями. Маркса было нетрудно уличить в антисемитизме, а противников он называл"деревенщинами","мошенниками" и даже"клопами".

Такие дрязги сопутствовали социалистическому движению на протяжении всей его истории. За Первым интернационалом последовал более умеренный и исполненный благих намерений Второй, объединивший социалистов калибра Бернарда Шоу, Рамсея Макдональда и Пилсудского (не говоря уже о Ленине и Муссолини!), а затем и печально знаменитый Третий, организованный под эгидой Москвы. В любом случае эти амбициозные проекты повлияли на развитие коммунизма в гораздо меньшей степени, чем унаследованные им от своего отца-основателя ограниченность и возмутительная неспособность терпеть несогласие со своей точкой зрения.

Истинные заслуги Маркса лежат в другой области; это и диалектико-материалистическая теория истории, и, что более важно, пессимистический анализ перспектив капитализма.

Действительно, он ["Капитал"] наполнен замечаниями, выдающими глубокую увлеченность Маркса своим идеологическим противником, но главное достоинство книги состоит, как это ни странно, в абсолютном абстрагировании от вопросов нравственности. Описания пропитаны бешенством, но оно уступает место холодной логике, когда дело доходит до анализа. Маркс положил своей целью открыть свойственные капиталистической системе тенденции, внутренние законы ее движения, а значит, нужно было воздерживаться от гораздо более легких, но менее убедительных способов, вроде критики ее очевидных недостатков. Вместо этого он возводит самую строгую, наиболее приближенную к истине капиталистическую модель и уже в рамках лишенного дефектов, идеального воображаемого капитализма приступает к разоблачению своей жертвы. Идея очень проста: если он покажет, что и наилучший капитализм обречен на катастрофический конец, то станет ясно: и реальному капитализму такой судьбы не избежать — с тем лишь отличием, что она настигнет его быстрее.

Заметьте, что Маркс говорит о времени, когда рабочий день был длинным — иногда невыносимо длинным, — а заработной платы едва хватало на то, чтобы душа не рассталась с телом. Концепция прибавочной стоимости может быть трудна для восприятия в стране, где потогонное производство, за редкими исключениями, кануло в Лету, но в эпоху Маркса она была не просто теоретическим построением. Может быть, хватит и одного примера: в 1862 году на фабрике в Манчестере средняя протяженность рабочей недели в течение полутора месяцев равнялась 84 часам! Предыдущие полтора года она составляла 78 с половиной часов.

Какое удивительное отличие от всего, что мы видели до этого! У Адама Смита капиталистический эскалатор двигался вверх — по крайней мере, пока хватало глаз. Рикардо объяснял остановку эскалатора сосуществованием множества голодных ртов и недостаточно урожайных земель, такое положение вещей препятствовало прогрессу и осыпало золотым дождем счастливчиков-землевладельцев. Для Милля перспективы не были такими мрачными, ведь он заметил, что общество может перераспределять произведенный продукт по собственному усмотрению, не обращая внимания на диктат"экономических законов". Но Маркс и этот вариант спасения считал решительно невозможным. Материалистическая концепция истории говорила ему, что государство — это всего лишь политический инструмент в руках экономических правителей страны. Сама мысль о том, что оно может играть роль судьи, беспристрастной третьей силы, разрешающей споры находящихся в конфликте сторон, казалась ему смешной. Нет, от внутренней логики происходящего было не скрыться: следуя диалектической логике, система не просто взорвет себя изнутри, но и подготовит свою смену.

Необходимо помнить о том, что Маркс не стал строить социализм самостоятельно, оставив эту непростую задачу Ленину."Капитал" — это книга Страшного суда для капитализма, да и во всем наследии Маркса не найдешь попыток заглянуть вперед и описать будущее после Судного дня.

Что можно сказать по поводу его апокалиптических пророчеств?
Все аргументы Маркса легко отмести. Капиталистическая система основывается на стоимости — стоимости труда, — а ключ к падению системы следует искать в таком специфическом феномене, как прибавочная стоимость. Реальный же мир наполнен не "стоимостями", но вполне осязаемыми ценами. Марксу было необходимо показать, что мир долларов и центов хотя бы приблизительно напоминает возведенную им абстрактную конструкцию. К сожалению для него, в процессе перехода от мира стоимостей к миру цен он ступает на зыбкую почву математических выкладок. Вот тут-то он и совершает ошибку.
Это вполне исправимый промах, который можно ликвидировать, призвав на помощь еще более мудреную математику. Тогда все марксистские уравнения "сойдутся". Но указавшие на ошибку критики не были заинтересованы в исправлении целой конструкции, и их приговор Марксу обжалованию не подлежал. Когда уравнения в конце концов были преобразованы, никто не обратил на это особого внимания.

Во-первых, он создал нечто куда более важное, чем очередная"модель" экономики. Маркс буквально изобрел новое направление исследования для общественных наук — критику экономики как таковой.

Таким образом, Маркс открыл подход к социальному анализу, выставлявший экономику в абсолютно новом свете. Да таком свете, что его казавшаяся нескладной модель будто обрела второе дыхание, предложив крайне оригинальное объяснение происходящего. Основываясь на базовых предпосылках — расположении персонажей на сцене, их мотивах и общей атмосфере, — она представила ситуацию изменяющейся, и изменяющейся вполне предсказуемо. Эти преобразования происходили на наших глазах: сначала упали прибыли, затем капиталисты установили новые машины, оживление закончилось крахом, и фирмы поменьше стали жертвами своих крупных собратьев. Маркс дал этим тенденциям имя"законов движения" капиталистической системы — именно им было суждено определить траекторию развития капитализма. По-настоящему удивляет тот факт, что многие из этих законов оказались пророческими.

Главным образом именно нехватка гибкости и зависимость от сиюминутных интересов ослабляла европейский капитализм по крайней мере до Второй мировой войны. Читавший Маркса вряд ли может испытывать какое-либо чувство, кроме ужаса при взгляде на ту зловещую решительность, с какой многие народы встали ровно на тот путь, что, согласно экономисту, сулил им гибель. Казалось, будто правительства, не отдавая себе в этом отчета, вознамерились доказать справедливость Марксова прогноза, делая именно то, что от них и требовалось. В царской России были раздавлены все ростки демократического рабочего движения, а в Англии и Германии создание монополий и картелей поощрялось на официальном уровне, и марксистская диалектика казалась пророческой — и в этом губительной. Стоило кому-либо на рубеже веков обратить внимание на огромный разрыв между богатыми и бедными, а также на полное безразличие первых к судьбам вторых, как возникало ощущение, что психологические стереотипы, игравшие главные роли в Марксовой драме, были подсказаны самой жизнью.

И правда, чем глубже становится наше знание истории капитализма, и особенно в последние десятилетия, тем лучше мы можем оценить как проницательность Маркса, так и ограниченность его выводов. Те проблемы, что он диагностировал у капитализма, по большей части никуда не делись; среди них стоит особо отметить тенденцию к экономической нестабильности и концентрации власти и богатства. Тем не менее разные страны решают эти проблемы по-своему. Так, несмотря на уровень безработицы, превышающий американский, многие европейские страны предоставляют своим гражданам бесплатные образование (в том числе высшее) и здравоохранение, а также пенсионное обеспечение и пособия по безработице, заставляющие американцев краснеть от стыда. В результате процент граждан, живущих за чертой бедности, в Америке в три, а то и в четыре раза больше!
О чем это говорит? Обладавший широчайшим видением проблемы Маркс попросту не отвел должной роли социально-политическим факторам — на страницах его работ трудно найти даже упоминание о них.
Маркс научил нас смотреть не только на историю, но и сквозь нее, точно так же, как Фрейд завещал изучать происходящие внутри нас процессы, зачастую невидимые за внешней стороной личности, а Платон учил направлять взгляд сквозь ширму еще не исследованных идей — туда, где сокрыты важнейшие вопросы философии.
И поэтому Маркс, наряду с Фрейдом и Платоном, по праву является нашим современником. Его не назовешь непогрешимым, и тут не поможет даже культ вокруг его личности. Наверное, лучше воспринимать его как неизбежного участника нашей жизни, как великого исследователя, обнаружившего новый континент общественной мысли и оставившего на нем неизгладимый след. Все, кто пожелает изучить этот континент более подробно, согласны они с Марксом или нет, должны отдать дань уважения тому, кто впервые открыл его для человечества.

Прежде чем отразить реальность в зеркале математики, мир надо было упростить. Все упрощения Эджуорта сводились к одной предпосылке: каждый человек — это машина по получению удовольствия.Впервые эта концепция была использована в начале XIX века Иеремией Бентамом под привлекательным названием"арифметики счастья": человечество рассматривалось как совокупность живых калькуляторов, безошибочно выявлявших выгоды и потери. Каждый устраивал свою жизнь так, чтобы максимизировать удовольствие, вычисляемое его счетной машиной. К этой весьма общей философии Эджуорт присовокупил математическую точность — и получил на выходе лучший из всех возможных миров.

Совершенно не важно, какими мотивами он руководствовался, — предпосылки Эджуорта принесли прекрасные интеллектуальные плоды. Ведь если определить экономику как изучение соперничества человеческих счетных машин за кусочек общественного счастья, то можно показать — с неопровержимостью, свойственной дифференциальному исчислению, — что в мире совершенной конкуренции каждая машина удовольствий достигнет наивысшего счастья, которое общество в состоянии создать.

Иными словами, если наш мир до сих пор не являлся лучшим из всех возможных миров, он не растерял шансов таковым стать. Увы, он мало походил на игру по правилам совершенной конкуренции. Несмотря на очевидные выгоды, связанные с преследованием собственных эгоистических целей, люди обладали прискорбной привычкой объединяться в группы. Так, профсоюзы находились в прямом конфликте с принципом"каждый сам за себя", а несомненные неравенства в распределении богатства и власти не позволяли назвать стартовые позиции одинаковыми для всех.

Все индивиды суть машины для получения удовольствия, так стоит ли удивляться, что одни машины просто-напросто лучше других? Мужчины больше женщин расположены к ведению бухгалтерии, да и присущий"аристократии умений и таланта" особый вкус к маленьким радостям жизни заметно отличает ее от рабочих с их неуклюжими механизмами получения удовольствия. Таким образом, человеческая арифметика вполне могла работать нам на благо; с ее помощью было несложно объяснить существовавшие различия по полу и положению в обществе.

Все возражения были тщетны; модели математической психологии элегантны и привлекательны, да к тому же лишены людских недостатков и нисколько не замараны соображениями по поводу людских склонностей и конфликтов в обществе. Неудивительно, что успех пришел к ним практически моментально.

Эджуорт был не единственным, кто попытался очистить политическую экономию от человеческого фактора. Целая школа математической экономики расцвела еще при жизни Маркса.

Очень многое из этого — но не все — было глупостью. В конце концов, экономика и правда изучает действия совокупностей людей, а совокупности эти, как и группы атомов, подчиняются законам статистики и теории вероятностей.

За повышенным вниманием к вопросам равновесия скрывалось пренебрежение к этой базовой, если не сказать самой интересной концепции во всей экономике. Ни с того ни с сего капитализм стал восприниматься как застывший, не имеющий истории тип организации производства, а не динамичная конструкция, раздираемая внутренними склоками. Движущая сила всей системы, вызывавшая такое восхищение предыдущих исследователей, теперь была забыта, заброшена, просто-напросто проигнорирована. Новый взгляд на вещи проливал свет на многие аспекты капитализма, но никак не на его историческую миссию.

Словно возражая безжизненному миру уравнений, пышным цветом зацвело экономическое подполье. Это странное сборище еретиков и эксцентриков, чьи идеи не заслуживали всеобщего уважения, существовало во все времена.

Что касается борьбы с абсурдом, тут Бастиа обладал настоящим талантом. Его небольшая книжка"Экономические софизмы" — это, пожалуй, самая удачная сатира в истории экономики. .... Но его излюбленной мишенью, самым ненавистным"софизмом" было поощрение жадности отдельных людей посредством протекционистских тарифов, якобы служивших"благу народа".

Генри Джорджа приводит в ярость один вид людей, чьи доходы, зачастую поражающие воображение, обязаны своим происхождением не услугам, которые эти люди оказали обществу, а исключительно тому факту, что им посчастливилось обладать удачно расположенной землей...."Прогресс и бедность" продалась большим тиражом, чем любая из опубликованных в Америке до этого книг по экономике, а Джордж стал популярным персонажем бесед в английских домах. Ко всему прочему, многие из его идей, пусть и в разбавленной форме, были взяты на вооружение людьми вроде Вудро Вильсона, Джона Дьюи, Луиса Брандейса[166]. Преданных сторонников дела Генри Джорджа несложно найти и сегодня.

Большинство людей смотрели на гонку империй одобрительно. В Англии ее певцом стал Киплинг, а общее отношение выражала популярная в те годы песенка:

Не хотим воевать, но если станем,

Кораблей, моряков и денег — достанем!
Одобрение другого рода последовало со стороны тех, кто соглашался с сэром Чарльзом Кростуэйтом. Он утверждал, что истинная подоплека отношений Британии с Сиамом заключалась в вопросе,"кто получит право торговли с его населением и каким образом мы сможем выжать из них максимум, дабы открыть новые рынки для наших товаров и создать рабочие места для тех, кто сегодня у нас есть в изобилии, — наших мальчиков".
Разумеется, строительство империи приносило немалые выгоды самим строителям. Потогонные производства за рубежом были одной из важных причин улучшения положения английского рабочего класса, так обрадовавшего кризисный комитет. Колонии породили пролетариат среди пролетариата. Неудивительно, что империалистическая политика пользовалась поддержкой широких слоев населения

Направление движения капитализма изменялось, больше того — фундаментальные изменения происходили и с капитализмом как таковым. Наконец, их взору открылось самое страшное: в новом процессе неумного обогащения была заложена весьма важная тенденция. Расширение границ предвещало войну.

Безумец, впервые выдвинувший это обвинение, обладал хорошими манерами и, по его собственным словам, был продуктом"среднего слоя средних классов одного средних размеров городка в центральных графствах Англии". Джон Аткинсон Гобсон обладал крайне болезненным видом, постоянно беспокоился о своем здоровье, а вдобавок ко всему страдал от дефекта речи, из-за которого не мог толком читать лекции. .... Эта книга называлась"Империализм", и ее разрушительную силу трудно переоценить и сейчас. Никто еще не обрушивался с такой яростью на систему, краеугольным камнем которой была прибыль. Маркс утверждал, что в худшем для нее случае система кончит самоуничтожением, Гобсон же предположил, что она может привести к гибели всего мира. Он воспринимал империализм как безжалостную и непрекращающуюся попытку капитализма вырваться за собственные рамки; попытка эта требовала завоеваний финансового характера, а значит, существенно повышала риск войны. Подобного осуждения капитализма с позиций нравственности мир еще не видел.

Империализм, писал Гобсон,"есть попытка хозяев промышленности расширить канал, по которому текут к ним сверхприбыли, заставив зарубежные рынки и инвестиции в другие земли поглотить те товары и капиталы, что они не в состоянии использовать дома".

Итог выходит весьма плачевный. Не стоит и говорить, что перекачивание излишнего богатства за рубеж не является привилегией конкретного государства. В этом смысле все страны мира сидят в одной лодке. Как следствие — начинается бескомпромиссная борьба за раздел мира, когда каждая нация старается захватить для своих инвесторов самые богатые и многообещающие рынки.

Должны ли мы считать, что империализм и правда является неотъемлемой составной частью капитализма? Ответить на этот вопрос не так просто. С самого ее рождения капиталистической системе была свойственна тяга к росту и расширению, а главной движущей силой системы было стремление к накоплению все больших объемов капитала. Поэтому уже с самого начала капиталистические предприятия засматривались на заморские земли, видя в них как новые рынки, так и источники недорогого сырья. Что не менее важно, правительства капиталистических стран, как правило, поддерживали своих частных предпринимателей в зарубежных инициативах и защищали их.

Об этих слагаемых империализма нет нужды спорить. Но сегодня мы рассматриваем процесс капиталистического роста совсем под другим углом, нежели Гобсон или Ленин. По всей видимости, капитализм движется не потому, что нам некуда девать наши сбережения и мы вкладываем их за рубеж. Скорее дело здесь в необыкновенной способности капитализма вытеснять все иные способы организации производства и прочно обосновываться даже в самой некапиталистической среде. Наверное, в ориентации на новые технологии, в эффективности, в динамичности капиталистической системы есть что-то, делающее разрастание самой системы"неизбежным".

Тот империализм, что приблизил начало Первой мировой войны, состоял не только в переносе капиталистического способа производства в Азию, Африку и Южную Америку. К этому стоит прибавить откровенное вмешательство в политическую жизнь других государств, ужасающую эксплуатацию, применение военной силы и повсеместное безразличие к нуждам бедных стран. Британские вложения в Индию на рубеже веков, к примеру, тем и отличаются, что они состоялись в основном из-за желания англичан, а вовсе не в интересах самой Индии. В случае с Бельгийским Конго или Голландской Индией"в основном" можно смело поменять на"исключительно".

Следы подобного старомодного империализма легко обнаружить и сегодня, пусть его внешние проявления и стали другими. Вторая мировая война положила конец колониальным отношениям, в рамках которых экономические державы прошлых лет расширяли свое влияние. На месте слабых колониальных владений образовались независимые государства. Хотя многие из этих стран были (и до сих пор остаются) слабыми и нищими, их новый статус стал надежной защитой от привычного в первой половине века бесцеремонного вторжения европейских стран в их внутренние дела.

С Соединенными Штатами Америки история немного иная. И после войны эта страна применяла силу ко многим менее развитым государствам — среди них Куба, Вьетнам, Никарагуа и Ирак, — так что сегодня США заслуженно носит
не самый завидный титул главной империалистической державы современности. Но мотивы этих вторжений заметно изменились с тех пор, как морские пехотинцы отправлялись в банановые республики, а канонерки достигали берегов Китая. Америка боролась не за свою собственность, но за свою идеологию. Как и англичане во времена Французской революции, правительство Америки вплоть до крушения Советского Союза считало, что ему угрожает огромная революционная сила — сила коммунизма в масштабах всего мира, и главными кандидатами на присоединение к армии коммунистов считались именно слабые и нестабильные южноамериканские государства.

Естественно, на все проявления социализма в этих странах мы реагировали так, как если бы это были первые шаги на пути к установлению очередного коммунистического режима, и всемерно поддерживали старые правительства, таким образом борясь с коммунизмом.
Время покажет, к чему приведет такая агрессивная политика защиты собственных интересов. Возможно, Соединенным Штатам удастся обеспечить капитализму спокойную жизнь, подавляя возникающие в менее развитых странах социалистические правительства посредством экономического или силового воздействия. А может быть, все это вызовет обиды и разочарование самих американцев. Как бы то ни было, империализм подобного сорта имеет куда больше отношения к защите огромного королевства от внешнего влияния (а эта проблема известна еще со времен древних Китая и Рима), чем к прямой поддержке интересов отечественных предпринимателей, лежавшей в основе империализма века девятнадцатого. Эта форма мирового доминирования является определенно политической, а не экономической.
В то же время у нового империализма есть и отчетливо экономический аспект. Речь идет о взрывном росте количества гигантских корпораций, которые в основном и переправляют капитал за рубеж.