4

Я крайне возмущен! Не знаю, что почувствовали вы, а я за «подвигами» и «благородством» Овода увидел обычное себялюбие и прожженный эгоизм. Как ему бедному было тяжело, как он несчастный страдал…
А как страдали обманутые им, любящие его, ну пусть совершившие ошибку люди?

– Мой бедный мальчик! О господи! Мой бедный мальчик!..
В этом прерывистом шёпоте было столько отчаяния, что Овод невольно вздрогнул. Потом послышались глубокие, тяжёлые рыдания без слёз, и Монтанелли заломил руки, словно изнемогая от физической боли.
Овод не думал, что padre так страдает. Не раз говорил он себе с горькой уверенностью: «Стоит ли об этом беспокоиться! Его рана давно зажила». И вот после стольких лет он увидел эту рану, из которой все ещё сочилась кровь. Как легко было бы вылечить её теперь! Стоит только поднять руку, шагнуть к нему и сказать: «Padre, это я!». А у Джеммы седая прядь в волосах. О, если бы он мог простить!

Но он не дал им малейшей возможности что-то исправить, извиниться, не оставил ни единого шанса. И даже в минуты душевной слабости Овод давит в себе желание открыться Джемме, отцу и обнять их. Ведь это так приятно предаваться воспоминаниям о своих унижениях и винить в этом кого угодно, но только не себя. Ну как это еще можно назвать…
А ставить перед жестким нравственным выбором в крайней степени мучающегося Монтанелли. И требовать, требовать, требовать!!! Безумец! Нет, ну у меня действительно нет слов! Вот же сволочь какая. Герой, пошел на смерть, на расстрел! А бежать тогда зачем пытался?
Padre… Неподдельная святость и кротость. Ни слова упрека, ни обвинения, ни осуждения… Он остался верен своему долгу перед людьми, перед Богом и перед сыном. До самого конца. До самой смерти, к которой его привела любовь и лишившая рассудок боль, нанесенная единственным родным carino…
Вы знаете, прошло всего несколько дней, как я прочитал книгу. Вот пишу эти строчки, а имя этого Ривареса уже забыл. Помню только одно слово – ОВОД.
Надеюсь и его скоро забыть.