5

Первый раз я прочитала эту книгу лет в десять и запомнила навсегда: «осталась одна Таня», имя Юры Рябинкина, история с тряпочкой - будут в памяти навечно. Желание (и потребность) перечитать возникли после недавнего знакомства с книгой «Ленка-пенка» Арсеньева . Книгой замечательной, но очень художественной, литературной, и в этом одновременно ее достоинство и большой недостаток. С одной стороны в ней есть четкая, законченная композиция, «закрытый» финал, единообразный по ходу всего повествования стиль (в то время как «Блокадная книга» - скорее публицистика, в ней нет главного героя, строгого сюжета), с другой – эта художественность лишает «Ленку-пенку» правдоподобия, той достоверности, что присуща воспоминаниям и отрывкам из дневников «Блокадной книги».

Вот один пример. Цитата из «Ленки-пенки», это момент, когда у детей не осталось абсолютно ничего съестного, а булочную закрыли на два дня:

Саша был ещё жив. Уже залезая к нему под одеяло, я подумала, что дверь в квартиру запирать на ключ сегодня не стоило. Впрочем это было уже не важно. Я легла. И я знаю, что легла в последний раз. Встать с этой кровати я больше не смогу никогда…

Затем опять же не без художественности то ли сны, то ли воспоминания в бреду девочки, и вот неожиданная посылка с фронта: «Ведь у нас есть еда. У нас! Есть! Еда!!».

Все очень трогательно. И знаки препинания замечательно выражают эмоциональность, но насколько глубже воспринимаются сухие на первый взгляд слова Лидии Охапкиной, мамы двоих деток, оставшейся без карточек на 5 дней и приготовившейся умирать:

Пять дней без хлеба. Я встала и бросилась на колени и стала молиться, молиться со слезами. Иконы не было, да я и не знала ни одной молитвы… Я горячо шептала: «Господи, ты видишь, как я страдаю, как голодна и как голодны мои маленькие дети. Нет больше сил. Господи, я прошу, пошли нам смерть, только чтоб мы умерли сразу все.

И на следующий день пришел посланец от мужа, с фронта с запиской и посылкой:

…Вася писал, что посылает один килограмм манной крупы, один килограмм риса и две пачки печенья. Я почему-то читала вслух. Толик после слова «риса» жалобно пропищал: «Мама, свари кашку, только погуще». Я только один раз сварила кашку погуще, как просил Толя, а потом опять стала экономить. Но как ни тянула, все скоро съели…

Не еда, какое-то абстрактное понятие, а что именно: крупа, рис… И сколько грамм! Все дневники того времени очень подробно описывают «меню» каждого дня – и в этом передана такая сила голода…

Вчера мы купили по этой карточке 200 г. макарон, 350 г. конфет и 125 г. хлеба. Все это, за исключением макарон, вчера и съели.

Вчера выкупил 200 г. сметаны. Вчера и съели. Да, сегодня еще вот подъели вчерашние 100 г. жира, да дай бог, чтобы 15 г. осталось.

Это же и в дневнике Лены Мухиной , скрупулёзное перечисление, что сегодня удалось съесть, и неожиданное: «Сейчас я перечла опять весь свой дневник. Боже, как я измельчала. Думаю и пишу только о еде, а ведь существует, кроме еды, еще масса разных вещей».

Возвращаясь к сравнению с художественной литературой, это как с книгами о концлагерях: есть «Искра жизни» Ремарка - прекрасная, сильная книга, но кажущаяся сентиментальной сказкой в сравнении с «Ночью» Визели или «Это было в Дахау» Ван Экхаута , тоже вроде бы отчасти художественными.

Блокаду, голод, холод невозможно себе представить, сколько бы книг не прочитать, но сердце царапает и память остается.

Есть в воспоминаниях блокадников и спор, а точнее, продолжение спора (не повседневного ли?) с теми, кто не только «не помнит», но и сердится, когда напоминают. Это как с ребенком в семье: вы его оберегали-оберегали от жизненных драм (чужих) и горя (чужого) — «пусть окрепнет душа», — а потом обнаруживается черствость, глухота…

Поэтому-то «Блокадную книгу», сборник воспоминаний и рассказов, пусть неполный, пусть щадящий читателя, умышленно избегающий описаний жестокости и бесчеловечности, составленный знающими, жившими в то время и бережно относящимися к памяти людьми – читать нужно обязательно. Читать детям. Это остаётся навсегда.