0 Много дней читаю "Попутчики"...

О книге Фридриха Горенштейна пишет известный режиссер Николай Коляда:

Много дней читаю "Попутчики" Фридриха Горенштейна.
Нет времени, хотя хочется сесть и читать, не отрываясь, но еще - не хочется заканчивать чтение.
А еще многое - многие строчки - хочется снова и снова перечитать, подумать над ними.

" ... Заказов было много и писать приходилось часто, то канализацию к даче подвести надо, то новая шуба жене потребовалась. Говорит: «Ещё мне на шубу водевиль напиши, или кинокомедию и за своё садись».
Легко сказать – за своё, а что оно, своё, где оно, своё?
Вот я не сплю ночами, у меня бывают боли, после приёма пищи, почечные колики, сердечная недостаточность, приводящая даже к пульсации печени, синхронно с пульсацией сердца, так, что иногда мне кажется, будто сердце моё переместилось из левой половины груди в правый бок.
И всё это потому что, чем дальше идёт время, тем более чувствую я эти железные кавычки на себе, а иногда, особенно ночью, хочется сорвать их, пусть даже с кровавыми кусками собственной кожи и мяса, в которые они глубоко вросли. Чем более я старею, тем сильней хочется воли, даже опасной, голодной воли.
Хочется сорваться с цепи и убежать куда-нибудь в лес, под прицел волчьих глаз, чтоб хотя бы умереть с раскавыченным сердцем и раскавыченной душой.
Вот почему я так стремился к себе в номер гостиницы, где меня, как невеста, ждала чистая писчая бумага высшего качества. Ибо качеству бумаги я придаю теперь особое значение. Может быть иной, свободный, нищий гений, никогда не зарабатывавший бутылкой чернил двухэтажной дачи, способен написать нечто великое и на бумаге обёрточной, упаковочной, сделанной из жёсткой пеньки, пакли и соломенной массы.
Может быть поэт, питающийся колбасными обрезками, может написать нечто прочное и на бумаге дешёвой, легко рвущейся, газетной, сделанной из третьесортной древесины с примесью целлюлозы. Мне, для праздничного свидания моего, нужна только бумага высшего качества, только первого класса.
Бумага гладкая, упругая, как молодая женская кожа, с крепкими волокнами из чистого хлопка или чистого льна. Эта бумага должна обладать также всасывающими способностями, чтоб всосать и закрепить в себе, излитое мной.
Терпеть не могу бумагу, по которой расплываются чернила.
И вот передо мной такая бумага, с всасывающими способностями, купленная по привилегии, заграничная, северная, сделанная, по старому скандинавскому рецепту, так, что ею, возможно, пользовался и Кнут Гамсун, возненавидевший разум и воспевший освобождение человеческой личности через безумие, через утончённое безумие.
Я сам в эти дни понял, как сильна радость безумия, как заманчив и страшен его соблазн, обещающий превратить каторжника, труженика в розовое, безответственное дитя.
Иногда я подходил к окну утром и Здолбунов качался передо мной, как в иллюминаторе океанского лайнера. Какие–то дома, какие–то пешеходы, какой–то городской транспорт. Ничего определённого. Типовой советский город и всё. Вечера были более понятны. Горело несколько вывесок на украинском языке, провинциальный газ-неон. Зелёным «Одяг», красным – «Перукарня», синим – «Гудзыки». («Одежда», «Парикмахерская», «Пуговицы». Укр.)
Ночью я спал профессионально, то-есть внезапно оборвав похрапывание, вскакивая, зажигал лампу и ловил в тёмном воздухе, как комара, улетающую мысль или образ, прикалывал их пером к бумаге. Так я жил.
С плотно закрытым ртом я вопил от древних кошмаров и плакал от ночного счастья, я открыто и всенародно произносил слова, уголовно наказуемые, и размышлял о вопросах, которыми издавна мучают человека силы нечеловеческие.
А белокожая, атласно-гладкая, скандинавская бумага всё это всасывала, всасывала, всасывала.
Наконец я поставил точку.
Я кончил.
И кончив, понял, что теперь надолго останусь импотентом, буду обращаться к бумаге без любви, а лишь по долгу службы ..."