Работа Симонова над трилогией продолжалась с 1955 по 1970 годы. За это время менялась эпоха, менялось отношение к Сталину, менялась жизнь, да просто сам человек не мог не меняться! Это же неизбежно.
Однако трилогия написана исключительно ровно. В ней одно и то же отношение к людям, к войне, к Сталину, к себе-автору, к своим персонажам. Одна и та же идеология, один и тот же взгляд на вещи. Даже стиль один и тот же. Глубина проникновения в душу персонажей - одинаковая, сильная и недолгая, как будто писатель сохраняет определенное целомудрие по отношению к чувствам своих героев, но внезапно, вспышкой, может себе позволить.

Вот поразительное место, например ("Последнее лето").
- В каком вы были звании в германской армии? - спросил (немца) Ильин по-немецки... - Когда и где попали к нам в плен?..
Тот по-немецки ответил, что попал в плен в сентябре 41 года у города Прилуки.
...И когда этот немец, к которому до этого Ильин в душе так хорошо относился, вдруг заговорил по-немецки и в этой немецкой речи появились произнесенные с немецким акцентом русские слова - "рингс ум Киеф", "небен Прилюкки", Ильин, хотя сам же вызвал немца на разговор по-немецки, испытал вспышку гнева. Было в этих сказанных по-немецки словах что-то такое, вдруг напомнившее, каким был он, этот немец, тогда, в 41-м году. Словно когда он стал рассказывать по-немецки о том, как воевал под Прилуками, что-то нынешнее отлетело от него, а что-то тогдашнее вернулось... Ильин знал, что немец после всего этого был в антифашистской школе и рисковал жизнью, спасая от напрасной гибели других немцев, и остался в строю, несмотря на ранение, но, услышав вдруг на немецком языке его воспоминания о 41-м годе, все равно не смог удержаться от вспышки злобы. И целую минуту смотрел в землю, пересиливая эту вспышку, о которой не думал сейчас, справедливая она или несправедливая, зная только одно, то для нее не время и не место...
И немец что-то почувствовал. Он тоже стоял, смотрел в землю и молчал.
- У вас есть родные там, в Германии? - пересилив себя, спросил Ильин по-немецки.
- Есть, - ответил немец тоже по-немецки. - Но после того, как я поставил свою подпись под документами комитета "Свободная Германия", я не знаю, что с моими родными. Так же как и мои товарищи, - добавил он.
Да, вот это можно было слушать по-немецки: "майне камераден". А "рингс ум Киеф" и "небен Прилюкки" почему-то нельзя было слушать. Это можно, а то нельзя!"

Эта практически толстовская (хочется сравнивать с "Войной и миром") глубина проникновения в человеческую душу у Симонова остается неизменной, причем и качественно, и количественно (количество ее на массив текста - Симонов этим очень не злоупотребляет, это всегда как вспышка и всегда поэтому потрясает).

У него сохраняется и его собственный, необычный взгляд на мир, на людей и вещи в нем.
"Люблю штурмовики! - сказал он, как говорят люди про что-то, что в их жизни уже навсегда: "люблю степи", "люблю березы"..."

Симонов сохраняет в неизменности и взгляд на женщину как на существо непостижимое в принципе, как на сгусток хаоса. Все его женские персонажи примерно одинаковы и все остаются для мужчины непонятными. Вся трилогия - о том, что их нужно оберегать, вся трилогия - сквозная нить боли за то, что не уберегли, что нельзя, запрещено свыше ранить женское тело осколками, пулями, штыками. Его женские персонажи вечно накручивают какие-то хаотические спирали вокруг очень простых вещей: быть вместе, сражаться за Родину, спасать других, рожать детей, жалеть стариков. Иногда просто кажется, что он женщин не любит, раз так их изображает, но нет. Просто это взгляд мужчины, который сразу понял: постичь женскую душу, женский разум невозможно, женщину можно любить и нужно оберегать, а для этого - по возможности оградить ее от пуль, осколков, штыков, постараться обеспечить едой и выполнять ее прихоти. Хочет в ЗАГС - жениться. Не хочет - не надо. Хочет на фронт - хорошо. Хочет крутить романы в Москве - ладно. У нее есть причина, но дознаться до этой причины и невозможно, и ненужно.

У Симонова - стопроцентно мужская проза. Это мужское у него во всем, я даже выделить не могу - в чем, но точно не в изобилии глаголов и отсутствии прилагательных, потому что прилагательных у него тоже много.

С первой книги до третьей фокус внимания переносится с Синцова на Серпилина, и это тоже закономерно: в начальных частях война представала серией локальных катастроф, к концу она превратилась в отлаженный механизм, который мощно покатил на Запад. Соответственно и внимание уходит от младшего по званию к старшему. Лейтенантская проза с ее рефлексией, близостью к земле (окопу) и солдату, с ее ограниченным кругозором, которая началась и была так потрясающе сильна в те годы, - это не про Симонова, но у него и не такая эпопея, где все действие происходит в генералитете, а это "война и мир" в прямом смысле слова. Не застревая у карты и не рассуждая о тактике, показывать механизм победы, высшую работу победы.

Есть еще любопытный момент ,касающийся рядовых. В тексте почти нет простых красноармейцев. Есть несколько персонажей, потрясающих по силе изображения, но как бы и все, никакого стремления пасти народы и изображать советского народного человека и его "незаметный подвиг", Я читала разные документы, написанные в те годы (в книжках типа "Курская битва глазами Лубянки" - это просто кладезь подлинного стиля), тогда 7 классов образования было уже много, огромное количество "малограмотных", черноземный крестьянский пласт и черноземные крестьянские мозги. Там такая дубина народной войны, что будьте-нате, и очень многое из того, что вообще не приходило в голову после всего читанного в молодости. У Симонова эта тема - исключительно вскользь (например, бедняга артиллерист, который недолетом случайно убил командира) - но с исключительной внешней точностью. То есть в душу офицера, того же Ильина, он входит легко, как к себе домой, но в душу солдата - то ли не может, то ли не позволяет себе, а показывает исключительно внешне. И это у него так тоже с первой книги до последней.