3 «Кажинный раз на этом самом месте я вспоминаю о своей невесте. Вхожу в шалман, заказываю двести.»

Кто же подозревал что Борис Васильев мог написать сентиментальный роман, сдобренный огромной дозой нравоучительного канона, я так нет.
Ожидаемая семейная сага времён занятнейших, пусть даже и стилизованная под дневники века XIX, с участием Пушкина и Раевского, с воспоминаниями о кавказской войне...и оказавшаяся, на поверку, дамским романчиком, с весьма двуличным молодым героем, постоянно впадающим в пафос и пестрящим поля своей рукописи ещё и дополнительными указами потомкам.

Трудно ожидать от осьмнадцатилетнего оболтуса особой глубины и проницательности. Дурак по возрасту, с дюжиной бутылок шампанского, силушку куда бы приложить и череда дворовых настюх, дашек и машек, о которых заповедано, уже на все тех же полях позднее, не обижать, наделить приданным и замуж выдать надкусанным яблочком. Да может и не стоить корить неразумное дитя своей эпохи...вот только рядом, чуть пониже, в картинной позе покаянное про "эх, Рассея...эх, народ обиженный..."
Вот прямо изорвал кучу батистовых платочков в переживаниях. А потом пошел куда-то там, ну пусть в амбар порядки проверить, где сын той самой "настюхи" ему, барину Александру Ильичу, в ноги поклонился.

Записываю не ежедень, кусками, воспоминаниями… Нет, событиями время отмечая.

Записал и отметил. Три части в истории этой на пару десятилетий.

Первая, отмеченая если не датами, то сезонами, как раз самая что ни на есть слезливая. О любви не ржавеющей, лишь патиной покрывающейся, как понимаете на всю жизнь. А что за любовь такая без препятствий. Седая прядь на виске, как память о ней. Тут вам и разгневанный родитель и громкие публичные оскорбления, и разлука на век...ну и опять "яблочки надкусанные". Служил конечно, как же без этого. Батюшку добрым словом поминал за науку и наставления. И учился, тут не отнять, всему чему мог по военной части. То в пехоту разжаловали, то и в рядовые. Но это я чуть вперёд забежала. А читателю подробно и часто Аничку помянуть словом надрывным. Хотя почти женился, по любви, но без влюбленности.

Вторая часть у нас будет главы свечами отмерять. Потому как писана она воспоминаниями. О славных кишиневский временах. Где как раз и Александр Сергеевич характер показывал и вино рекой лилось. Все по возрасту у героя, и дуэли, и благородные выпады, и блондиночки. Знакомства опять же на будущее. Неплохой он герой, не пропащий, не подлый в меру эпохи.
А свечи казематные это уже о декабристском восстании, в котором наш Олексин, впрочем, ни ухом, ни рылом. Лишь задело его слегка, на месяцы заключения, запрещённым "Андреем Шенье". Помилование и императорское прощение для поэта отозвалось для Александра ссылкой на Кавказ.

И вот уже часть третья, маршами измеренная. Самая, не побоюсь этого сказать, нормальная в романе. И пусть Олексин опять выше тех с кем совместно топчет горные тропы и делит один котелок с варевом. Не званием, но положением и определенными поблажками разжалованного. Получилась эта часть интересной, в стиле М. Ю. Лермонтов - Бэла , с определенным пониманием безнадёжности этой войны, с уважением к врагу.
Все бы хорошо, да только не удержался автор на серьезной ноте. Опять нашего героя, помилованного и восстановленного в правах и звании, вернули в родные пенаты. И завертелось все "встречами", готовьте по новой платочки, все те же батистовые.
Три встречи, страдания Вертера((( последняя, традиционно, страсть повергла в пучину, об одном только помню...

И сын, мой родной сын, истинное дитя истинной любви нашей, на шею мне бросился.