4 Естественная история мёртвых

Не очень я дружу с постмодернизмом, но на удивление этот роман вплыл в мой мозг и зацепил краешек сознания. Текст текучий, плавный, ускользающий, но одновременно жёсткий и прямой в конкретных деталях, никаких эвфемизмов и недоговорок. Кишки - это кишки, блевотина на ботинках бьющего - это скользкая блевотина, вышибленные ударом о шкаф мозги - это мозги, а разлагающийся, разбухший от воды труп - это безмолвный король, о бесславном конце которого мы всё же узнаем. Постмодернизм строится на цитатах и передёргиваниях, здесь тоже обман обманом погоняет. Слабо верится, что текучий язык текста присущ каторжному художнику Вильяму Гоулду, зачатому на ярмарке где-то между балаганами, росшему в работном доме и возмужавшему в Штатах отнюдь не среди высшего общества. Гоулду, который не Гоулд вовсе, подошла бы манера речи одного из членов Шайки Келли, тем более, что там тоже на истинность истории намекают. Правда, вторую книгу об Австралии и её окрестностях, написанную подобным куцым обрезком сочной народной молвы, я бы не выдержала. Тогда кто, кроме самого Фланагана, изнутри так сказать, автор книги рыб? Морской дракон через аквариумное стекло по телепатической связи получил сведения от морского дракона? Каторжник Гоулд из Сара-Айленда, итальянка, кореец и писающий на стулья состариватель мебели Хэммет из 21 века - все они мелкие мошенники. Вот и современный историк Рамон де Сильва не верит в подлинность альбома рыб с текстом. Зыбко и непрочно кругом.
Благодаря этой кажущейся хрупкости текста некоторые прямо высказанные ужасные обстоятельства ускользали от меня. Внимание быстро рассеивалось, особенно в начале книги. Например, я запомнила, что простыня жёлтая, что в пятнах, что на ней резвился капитан с принцессой и всё такое, но что именно эту простыню вместо флага водрузил именно Вильям Гоулд, за что и огрёб по полной - нет. Помню, что получил 49 лет ни за что, но суть преступления от меня ускользнула, и так бы оставалась я в неведении, если бы не рецензия Кати moorigan . Получается, то ускользающий, то проявляющийся текст подействовал не только на Хэммета, но и на меня, заранее предупреждённую в первой главе. Сперва я решила, что весь роман будет разделён между двумя временными линиями: каторгой до 1832-го года и современностью, - но нет, современность будет лишь в первой главе.
Троица мошенников (или редакторы) не заметили прокол в своей обманке. Вильям Бьюлоу Гоулд утонул при попытке к бегству или стал морским драконом, это кому как нравится, 29 февраля 1831 года. Не 32, а 31 года, несколько раз перепроверила.
А так, ничто в колониальной политике не изменилось. Поменяй топоним и фамилии, вместо борова подсади гусей или кроликов, а вместо камер-садков подставь другие, более быстродействующие - и получится европейская трагедия век спустя. Рельсы тоже ведут сюда, а не отсюда, и вокзал бутафорский. Хорошо ещё, что местный комендант не скорешился с безумцем из Империи Кристиана Крахта, вот бы тандемчик получился на загляденье... Так бы я снова и ходила вокруг да около своими расплывшимися в тексте мыслями, если бы та же Катя moorigan конкретно и чётко не обозначила бы это явление одним понятием концлагерь. Может, оттого и легче было читать, что о схожем из будущего читала уже много, а каторга из книг раньше ассоциировалась исключительно с пешими этапами и колодками в рудниках. В Тасмании Фланагана, как и в Австралии Кэри, все против всех, все убивают, подсиживают, доносят и клевещут на всех ради выживания, отвода от общих работ и тёпленького места не на улице. За пределами каторги то же самое, поселенцы-фермеры ничем не лучше, тоже выживают. Фланаган даже расширил мои антигастрономические представления. У Кэри в "Шайке" вовсю охотились на кенгуру ради еды, а здесь небедствующий англичанин обжирается попугайчиками. От подобного меня затошнит пуще, чем от описаний побоев по лицу или разложения короля.
В общем, странная книга, из эмоций к этому образчику постмодернизма лишь недоумение. При перечитывании новый подтекст вряд ли всплывёт из океанической толщи. Хорошо усыпляет, если ужасы каторги могут кого-то усыпить, то это я.