3

Не то, чтобы я брала свои слова обратно, но продолжение «Княжны Джаваха» заметно крепче и живее (сдаётся мне, что и написано оно фактически раньше «приквела»). Здесь чуть меньше романических спецэффектов, зато жизнь женского института описана подробно и явно со знанием дела. Любопытный ход: то же место действия, те же персонажи и даже частично те же события, в первой книге рассказанные княжной Ниной, здесь описаны от лица уже её подруги, Люды Влассовской; хотя однообразие авторского стиля делает этот ход и малоэффективным, и малоэффектным.
Впрочем, Чарская пишет вполне по-девочковому. Одиннадцатилетне, эмоционально, трепетно, трогательно. Что меня всё же продолжает удручать — это судьба главной героини.

Бесславная, бессмысленная кончина в унылом северном городе, в скучных институтских стенах — этого ли достойна гордая кавказская княжна, которая у себя на родине так отважно исследовала башни с привидениями и так хитроумно убегала из дома? Самое печальное, что в ходе сюжета такая судьба представляется вполне закономерной.
В самом деле, книга вполне оправдывает и второе своё название — «Павловские затворницы». Присмотреться к институтской жизни: это же ужас что такое — плохая одежда, плохое питание, прогулки по городу — полтора раза в год, только по самым большим праздникам; и во время этих прогулок прохожие глядят на воспитанниц с сожалением, принимая их за приютских. Всё это, может быть, экономически объяснимо, но вместе со строгим распорядком дня девочкам навязывают какие-то ограниченные духовные ценности. Воспитательная система выглядит каким-то царством абсурда: равнодушные, близорукие классные дамы наказывают не тех, кто провинился, а тех, кто признался; да и как наказывают — снимают передник и оставляют без шнурка; за мелкие беспечные шалости дети держат ответ чуть ли не перед Богом. Удивительно ли, что в таких условиях дети вырабатывают единственно доступное им поведение: лукавство и изворотливость, и без конца проявляют одно и то же сомнительное благородство, принимая на себя чужую вину. Удивительно ли, что чувствительные девчоночьи душонки ударяются в патетические переживания по мельчайшему поводу и чуть не в обморок падают на исповеди.

Я зажимала губы, чтобы не дать вырваться крику исступления... Мои мысли твердили в пылавшем мозгу: «Помоги, Боже, помоги, помоги мне! Я знаю только первые десять билетов!»

Не, нормально, чего уж. Я сама была такою триста лет тому назад. Но, смакуя все эти душевные терзания, г-жа Чарская не выводит читателя за их пределы, не даёт ребёнку ничего, чтобы справиться с ними, а то и взглянуть с иной стороны.
И вот в этом сумрачном застенке, в этом царстве женской логики и истерик оказывается существо, которому впору джигитовать на просторе и петь песни под южными звёздами. Холод, плохие условия, бесконечные стрессы и тоска по родине убили маленькую княжну — какие ещё я должна извлечь глубокие моральные уроки?
Не говоря о том, как легко и красиво совершилась эта детская смерть. На всё воля Божья, у неё была плохая наследственность, смиритесь и не горюйте, — вот и всё, что может сказать хозяйка пансиона в утешение скорбящим подругам. Интересно, что она напела отцу, раз он тоже так смиренно вернулся восвояси, не пробыв у гроба любимой дочери и суток?
Смерть героя — сильное и значительное место в любом хорошем художественном произведении; смерть ребёнка — сильное и значительное вдвойне, а часто даже и символическое.
А в каждой книжке просто так убивать по ребёнку — это, извините, преступное расточительство. Ну, или нормальное декадентство.